— «Глупых стишков»? Раньше ты так не говорила.

— Раньше ты была маленькая. Так что, действительно в актрисы пойдешь?

— Не знаю. Выпей микстуру.

Агния Романовна равнодушно выпила лекарство. Солнечный свет косыми лучами падал через окно на одеяло, на измученное, бледно-желтое лицо болящей. Нос ее заострился, глаза стали больше, их выражение изменилось. Так казалось, потому что под глазами легли темные тени.

— Задерни занавеску и сядь.

И голос у Агнии Романовны изменился — стал глухим.

— Что случилось, мама?

— А ты не знаешь? Сходи к отцу Мартирию. Его- то, надеюсь, помнишь! Скажешь, что меня надо соборовать. Помолчи! Когда умру, обязательно отпеть. Игнатий будет ерепениться, но ты его приструни. Обещай, что все исполнишь, как я прошу!

— Обещаю, мама. Хотя не совсем понимаю…

— Ты-то как раз и должна понять. Сколько я тебя в церковь водила. Бог в душе у тебя живет, только ты про Него забыла. А как умру — вспомнишь.

Таня хотела усмехнуться, но не смогла — вид матери и ее голос не позволили.

— Умираю спокойно, потому что без меня обойдетесь. Вам даже легче будет.

— Мама…

— С Игнатием я, конечно, поговорю, но и ты знай — пусть они хотя бы три месяца не женятся.

— Кто такие «они»?

— Неужели не знаешь? Нет? Ну скоро узнаешь, не об этом я хочу с тобой говорить. Я знала все его интрижки, все его влюбленности. Он даже иногда у меня совета просил, как ему быть.

— И ты… давала советы?

— Я дважды уходила к родителям. Но потом он приползал просить прощения, и я прощала. Ради вас. Поправь мне подушки.

Татьяна приподняла мать повыше. Задернутая занавеска закрыла заходящее солнце, и дочь зажгла керосиновую лампу. Лицо Агнии Романовны осветилось, и Татьяна увидела глаза матери. Только сейчас она поняла, как много та страдала.

— Ты должна твердо знать, кто твой отец. Он увлечется, вспыхнет, как спичка, и тут же сгорит. Убеждения у него точно такие же. Сегодня он прочел Шопенгауэра — и весь его. Завтра прочел Кропоткина — и уже анархист. А через неделю будет с жаром отстаивать прямо противоположные идеи. Раньше он давал мне читать все, что читал сам. И хорошо, что я опомнилась, перестала поглощать все эти красиво написанные умствования. Их бесконечное множество, а Бог един. Я есмь путь и истина и жизнь. Так сказал Спаситель. Я потому тебе все это говорю, что вижу — он запутал тебя, как в свое время меня.

Агния Романовна устала говорить и тяжело вздохнула. Взяла чашку с водой, попила.

— Ты не торопись отвечать. Я должна была раньше все это сказать, но как-то не решалась. Валентина совсем другая, она вся мирская и счастлива со своим Величко. Им бы побольше денег, вот и все, уже и счастливы. Виктор будет не таким красноречивым адвокатом, как отец, зато более солидным, основательным. Другое дело ты. Тебе не дадут настоящего счастья ни театр, ни любовь к какому-то мужчине. Тебе другая любовь нужна.

Татьяна не спускала с матери глаз. Может, она действительно скажет, как надо жить? Она так верно объяснила отца, Валю, Виктора. А как быть ей? В голове действительно каша.

Конец века — конец света? Или «гордо реет буревестник»? Взять пистолет и выйти на царя? Или, как Раскольников, упасть на колени перед всем народом? Да ведь никто не увидит! Или обсмеют!

— Я много не прошу, Танечка. Ты только в церковь ходи, молись. И меня помяни — мне там легче будет.

Татьяна опустила голову матери на грудь. Почему она раньше не пришла к ней с лаской, не обогрела ее…

— Мама, прости меня, я огрубела сердцем. Хочешь, скажу правду? — она подняла на мать заплаканные глаза. — Я не верю, что Он там есть.

— Не говори так, не лги себе. Сама подумай: ну разве может душа умереть? Как горячо ты молилась девочкой! Если бы тебе вернуть ту веру, ты была бы спасена!

Она гладила льняные волосы дочери, вытирала ее слезы.

— Ты плачешь, значит еще не все потеряно, доченька!..

Похоронили Агнию Романовну по православному обычаю — все сделали, как положено. И ровно через три месяца, как строго наказала Татьяна отцу, Игнатий Аристархович женился. Избранницей оказалась Людка Поликарпова, подружка Татьяны. Оказывается, свои любовные сети они плели за спиной и у Агнии Романовны, и у всех домочадцев. Но Агния-то Романовна все видела, потому что сказала «они». А Таня решила, что отец женится на Печерской, учительнице из гимназии, за которой он вроде бы ухаживал.

Вот так отец, вот так Людка…

Поликарпов был довольно известный в городе торговец, так что Игнатий Аристархович женился не только на молодой и хорошенькой, но еще и богатенькой. И прямо расцвел — накупил новые английские пиджаки, рубашки, галстуки.

Люда была славная, но чтобы она заняла спальню мамы и чтобы стала хозяйкой в доме… Нет, оставаться здесь было невыносимо!

Узнав, что дочь уходит на квартиру, Игнатий Аристархович сконфузился, но быстро пришел в себя:

— Да, ты рассудила правильно. Я, разумеется, за квартиру буду платить и тебя содержать, пока ты не выйдешь замуж. А видеться кто же нам помешает? Ведь я так люблю тебя!

Он прижал ее к новому пиджаку — черному, в белую полоску. От него пахло духами, и с того дня этот запах вызывал в душе Татьяны тяжелое чувство.

Одинокая жизнь ее не тяготила. Она опять занялась переводами. Видеться с теми, кто приходил к отцу, ей стало неприятно. Несколько настойчивых ухажеров навещали ее, но она эти визиты решительно прервала.

Смерть матери и женитьба отца на подруге оказались точкой, которая ставится в конце главы. Надо было начинать новую.

Как и обещала матери, Татьяна стала ходить в церковь. Ближайшая была Иверская, и Таня, ходившая туда с детства, вернулась именно в этот храм.

Идти надо было мимо театра, но Татьяна не заходила в это здание, похожее на красивую нарядную русскую игрушку — с башенками, сводчатыми арками, колоннами, обрамляющими окна. Она поняла, что никогда не станет актрисой. Ее декламации хороши для семейного круга. И если она чувствует, что выходить на публику ей неловко, зачем тогда идти в актрисы?

В чем же ее призвание? Вдалбливать прописные истины в головы детей богатых родителей? Если бы отец помогал деньгами, как обещал, она бросила бы уроки. Но Люда родила, отец всякий раз при встрече жаловался, что денег мало. Вот новая власть даст ему хорошую, солидную работу, говорил он, и тогда дела пойдут на лад. Чмокнув Таню в щеку, он торопливо уходил — на митинг, собрание какое-то, или заседание. Игнатий Аристархович без устали ораторствовал, а в суд почти не ходил — там теперь наступила странная тишина.

Открывшаяся после октябрьского переворота возможность ораторствовать чрезвычайно нравилось Игнатию Аристарховичу. Его включали в составы разных комитетов и комиссий. И Татьяна с ужасом однажды прочла в газете статью отца, в которой он оправдывал и приветствовал красный террор.

Среди расстрелянных были люди, хорошо знакомые и отцу, и Тане, а владелец книжной лавки Грибов приходил на вечера в их дом.

Таня пошла в церковь помолиться о убиенных.

Ноги как бы сами собой привели ее к месту, где она в детстве стояла рядом с матерью. Татьяна вглядывалась в лик Богородицы. Воспоминания детства стали проплывать перед глазами, одно за другим…

Вот она с мамой стоит здесь на Троицу. Храм весь в березовых ветках. Сквозь высокие окна свет падает так, что листья кажутся изумрудными.

А вот и Великий Четверг. В картонной квадратной коробочке она несет зажженную в храме свечу. Огонек мерцает, надо обязательно донести его домой и от него затеплить лампадку у мамы в спальне, и лампадка рубиново засветится. Другие дети несут такие же фонарики, и огоньки как будто разбегаются по темным улицам.

А вот на Пасху владыка раздает с большого блюда красные яички, и все тянут к нему руки — каждому хочется получить пасхальное яйцо от самого архиерея. И вдруг владыка нагибается и вручает яичко ей, Тане. «Христос воскресе!» — возглашает он, и глаза его сияют радостью. И так же радостно, звонко Таня отвечает вместе со всеми: «Воистину воскресе!»