— Ты, парень, вот чего, — назидательно сказал Медведев. — Себя-то прибери. Сегодня как раз можно и чекалдыкнуть. И не денатурки, а хорошей водочки. С хорошей закусочкой. Понял? Иди, отдыхай, но помни, что в понедельник выступаем.

— А куда? — спросил пулеметчик Андрей Стрекотин, парень тоже из сысертских.

Он пошел в караульщики вместе с младшим братом Сашкой — нанимавший их комиссар Мрачковский пообещал хорошие деньги. В охрану в основном попали сысертские рабочие. Были и екатеринбургские, с фабрики братьев Злоказовых. При Авдееве почти все были злоказовские, теперь их осталось шесть человек. Поначалу всех насчитывалось тридцать человек, но Юровский, точно посчитав караулы и разделив всех на три смены, образовал команду в двадцать шесть человек — для внешней охраны. Внутреннюю охрану, которая составила расстрельную команду, образовал «интернационал».

— Выступаем на фронт, Андрюша, — Медведев пригласил Стрекотина к столу, указывая пальцем на ведомость. — Наше дело солдатское — куда прикажут, туда и пойдем добивать буржуйских ублюдков.

— А я вот на фронт идти не рядился, — сказал Мишка Летемин. — Я рядился только в охрану!

— И чё же? Теперь своей бабе под юбку спрячешься, когда белые придут? Думаешь, они тебя по головке погладят? — издевательски спросил Иван Старков, один из тех, кто и на заводе в Сысерти, и здесь, уже в охране, пользовался уважением.

Это он объяснял Летемину, как действовать, когда носили трупы в грузовик.

— Вот это ты верно сказал, Иван, — поддержал Старкова Медведев. — Нам теперь друг без друга никуда. Всем понятно? И что будет за разглашение военной тайны?

Наступила тишина. Каждый из тех, кто сейчас находился в этой комнате, понял, что, действительно, все они теперь навсегда повязаны пролитой кровью.

— Дак ведь латыши стреляли, не мы, — оправдываясь, словно уже на допросе, сказал толстомордый Клещев. — Мы только в охране… И потом, Паша, шило в мешке не утаишь.

— Верно. Уралсовет и чекисты сами все народу объявят, через газету. А наше дело — помалкивать…

Иван Акимов вышел из дома Попова. Кто такой Попов, он не знал, да и знать не хотел. Не знал и про Ипатьева. Не это занимало его и раньше, и сейчас. Перед глазами вставали то горько плачущий поваренок Леня Седнев, которого привели в дом Попова и не стали убивать, то озверевший Ермаков, прикладом бьющий Лесникова, то белое, точно мраморное, лицо княжны Татьяны — они несли ее тело к грузовику за руки и за ноги с Мишкой Летеминым. И если прежде он сторонился Летемина, в душе презирая этого скользкого, как угорь, человека, то теперь приходилось признать, что и он, Иван, ничуть не лучше.

Мишка, уже женатый, покушался на соседскую девчонку двенадцати лет. Он точно бы изнасиловал ее, не приди в тот момент мать девочки — она была подружкой Мишкиной жены. Мишку осудили на четыре года. В Сысерти узнали эту гнусную историю, и поэтому Мишке пришлось уехать в Екатеринбург. И вот надо же, встретились! Сначала на фабрике Злоказовых, а потом и здесь, в охране.

Он шел быстро, надеясь ходьбой унять дрожь — она то проходила, то возникала снова. Солнце поднялось над городом, ярко светило в чистом небе, и день уже был жарким. Но он не видел ни солнца, ни зелени. Взгляд его упирался в булыжники мостовой, в дощатые настилы пешеходных тротуаров. Вот под ногами оказалась утрамбованная земляная дорожка, и он, осмотревшись, понял, что находится на Васнецовской. Дом сестры Капитолины был рядом…

Она сразу заметила, что с братом произошло что- то из ряда вон.

— Ты чего, Ваня? — спросила она, пропуская его в большую комнату. — Что случилось?

— Да ничего, — ответил он, озираясь и снимая заплечный мешок с довольствием. — Геннадий на службе? Тут хлеб, сало… Идем на кухню.

На кухне он уселся на привычное место — между буфетом, стоящим у стены, и столом, где угнездился венский стул.

— Давай чаю, горяченького… Что-то я не в себе…

— Простыл?

— Нет, Капа. Да ты прикрой-ка дверь.

Сестра Ивана была хороша собой — стройная, всегда опрятно одетая, с косой густых светло-русых волос, уложенных на затылке в тугую корзинку. Глаза у Капитолины добрые, заботливые, но когда надо, взгляд становится твердым — она умеет постоять за себя. На чистом высоком лбу у нее завитки волос, которые Иван особенно любил. Капитолина старше Ивана на четыре года. Она нянчила его, а когда он подрос, случалось, защищала от мальчишек. Выучилась хорошо шить. Ваня учился у отца, на заводе, стал токарем. За Капой ухаживали многие, но она выбрала Геннадия, который работал в заводском управлении. Отец считал, что выбрала себе Капа неровню, на что она ответила, что «этот лучше других, а замуж надо все равно».

— Ну, чего молчишь? — она подала брату чай. — Неужто… да?

Иван кивнул, не в силах сказать ни слова.

В кухне было светло, чисто. На подоконнике цветет раскидистая герань. Полы покрашены желтой краской.

И эта краска опять напомнила Ивану расстрельную комнату, лужицы крови на полу, вповалку лежащие тела убиенных. И надо же было Ивану заглянуть в комнату как раз в тот момент, когда Ермаков, наступив на раскинутые руки Анастасии, со всего маху штыком ударил в грудь девушки так, что штык вонзился в пол!

Иван бы не осмелился заглянуть, но его окликнул Медведев — тот посчитал, что дело кончено и надо выносить трупы.

— Егорка Столов и Филька Проскуряков пьяные были, их в бане закрыли. Вот бы и мне так… А я…

Губы его затряслись, глаза расширились.

— Ты говорил, что стоишь в карауле. Неужто заставили стрелять?

— Нет-нет, я не стрелял, — он поднял на сестру воспаленные красные глаза. — Латыши стреляли. Из наших один Медведев стрелял. Ну и чекисты эти — Юровский с Ермаковым. Чего это? — он покосился на стакан, куда Капитолина наливала какой-то настойки.

— Корень валерьяны. Пей!

Он послушно выпил.

Тут же появился кот Ерофей — пушистый, бело-серый. Запрыгнул на буфет и стал принюхиваться, вытянув вперед почти круглую голову.

— Я тебе! — Капа замахнулась на кота.

Он пригнул голову, но с места не сдвинулся, знал, что хозяйка его не обидит. Но на этот раз Ерофей просчитался. Получив шлепка по толстому заду, утробно мяукнув, он убежал из кухни.

Капитолина принесла ватное одеяло и закутала брата, как маленького.

— Ничего, пройдет, — приговаривала она. — Это нервное, кто такое выдержит? Только у кого сердце каменное.

— Выходит, у них такие и есть. У кого лютая ненависть к царю была. Ладно бы его, а то детей, царенка! Он же мальчишка… А потом достреливали, докалывали штыками…

— Давай-ка я тебя буду поить, сам ты не можешь.

Зубы у Ивана лязгали о стакан. Она поила его так, чтобы он глотал маленькими глотками.

После чая Ивана разморило, глаза потеряли безумный блеск. То, что случилось, Капитолина знала теперь, а о подробностях не стала расспрашивать. Она сняла с кровати покрывало с кружевным подзором, разобрала постель. Потом принесла Ивану чистое белье мужа, заставив брата переодеться.

Иван улегся на прохладную простыню, укрывшись пуховым одеялом в пододеяльнике. От белья пахло крахмалом, и этот запах напомнил ему родной дом, мать. Он вспомнил, как она укладывала его спать и пела ему и Капе молитвы, а еще песенку про то, как паломники идут по Руси и поют: «Аллилуиа…»

Все это было как будто в какой-то другой жизни, которая безвозвратно ушла. И вдруг он понял, что это действительно так, что теперь для него наступила иная жизнь — после того, что случилось в ночь с шестнадцатого на семнадцатое.

— Капа, я… убийца?

— Ты не думай об этом. Сейчас тебе надо заснуть.

— Значит, убийца. Да и как иначе считать? Я же их охранял. Когда они из револьверов палили. Да, Капа… дым-то сплошняком стоял, стеной, а я ведь позже зашел, уже при открытых дверях…

— Спи, Ваня. Я тебе потом скажу, что делать.

— Да я знаю, что ты скажешь, сестричка моя родная…

Глаза его закрылись. Капитолина осторожно вышла из спаленки. Белье Ивана бросила в стирку. Развязала его мешок, достала из него продукты — сало, лук, вареные яйца, хлеб. В мешке находились и пожитки Ивана. Находился и сверток какой-то в белой тряпице. Развернув его, Капитолина увидела письма, перевязанные тесемкой. Улыбнулась — это были ее письма к брату, когда он оставался в Сысерти, а она подыскивала ему работу в Екатеринбурге. Сысерть хоть и рядом, а ездить туда-сюда нет времени.