Но приезд Гучкова и Шульгина оказался формальностью — все было решено до их появления во Пскове.

Утром, после чая, с докладом опять явился Рузский.

Государь принял его все в том же вагоне-салоне, обшитом зеленым шелком. Он сидел у небольшого четырехугольного столика, бледный, спокойный, сосредоточенный. Все в той же темно-серой черкеске, с кинжалом в серебряных ножнах на поясе.

Но было и нечто в лице государя, что делало его выражение не таким, как вчера.

Рузский, сосредоточенный на том, что он должен сказать, не заметил ничего. Юрий Никифорович Данилов, начальник штаба фронта, человек куда более умный и наблюдательный, чем его начальник, заметил: под глазами государя кожа потемнела, появились морщины, которых прежде не было.

Но особенно поразили Данилова глаза государя. Непроницаемо-светлые, они вызвали в памяти генерала воспоминание о том, когда он впервые увидел Белое море. Это было летом. Светло-голубое море, ровное, совершенно неподвижное, казалось бескрайним. Вода прозрачная, но Данилов ничего не увидел сквозь ее толщу. Море хранило свои тайны.

Это воспоминание пронеслось в сознании Данилова, когда он попытался определить, о чем государь сейчас думает, но ничего не мог прочесть по глазам императора.

Генерал Саввич, Сергей Сергеевич, ныне занимал должность начальника снабжения фронта. Служить ему пришлось и во Владивостоке, начальником крепости, и в Сибири, где он командовал армейским корпусом. Был он и генералом от инфантерии по Генеральному штабу. Не думал генерал, что ему придется стать свидетелем события, которое он будет помнить до последней минуты своей жизни.

У Рузского глаза были в красных прожилках, под глазами мешки, но китель не помят, волосы аккуратно причесаны, усы нафабрены. Для официальности визита он взял с собой генералов Данилова и Саввича.

— Ваше величество, — начал Рузский, протягивая государю тексты переговоров с Родзянко, телеграммы Алексеева и ответы командующих фронтами, наклеенные на листы. — Вы должны ознакомиться с этим. Прошу вас!

Государь взял листы и стал внимательно читать. Тексты телеграмм были ошеломляющими, но ни один мускул на лице государя не дрогнул.

«Да он что, каменный? — подумал Рузский. — Или не понимает, что происходит?»

— Вашу телеграмму о создании ответственного правительства я не послал, — сказал Рузский, когда увидел, что государь прочел телеграммы. Говорил Рузский нарочито медленно, разделяя слова. — Так как вы сами видите — создавать ответственное правительство поздно. Речь идет о вашем отречении в пользу наследника при регентстве Михаила Александровича.

Государь отложил листы. Посмотрел на окно, плотно занавешенное шторами.

«Западня, — подумал государь, — Алексеев без моего ведома дал запрос всем командующим фронтами… Вел переговоры с Родзянко, а для меня сказался больным… Они все давно решили — без меня».

Тишина стояла такая, что не было слышно даже дыхания присутствующих.

Гробовая тишина.

«Господи, что же это он? — думал генерал Данилов. — Хоть бы крикнул, порвал листы, выгнал нас!».

И опять это сравнение глаз государя с морем, которое он наблюдал с борта парохода, возникло в его сознании.

Генерал Саввич вообще не смог бы вымолвить и слова, если бы его о чем-то спросили. Дыхание перехватило, в груди возникла боль — будто туда воткнули тупой предмет.

Больше всего государя поразила телеграмма великого князя Николая Николаевича, дяди, который был Верховным главнокомандующим, а сейчас командовал Кавказским фронтом. «Николаша» столько раз клялся в преданности государю. Его любили в войсках, ценили за мужество, связывали с ним надежды на победу. Высокий, худощавый, с удлиненным лицом, похожим на лицо деда, императора Николая I. Как ему верил государь! И вот он телеграфирует. Государь взял листы и еще раз прочел, что написал его дядя, выразитель мнения большинства Дома Романовых:

«Генерал-адъютант Алексеев сообщает мне создавшуюся небывало роковую обстановку и просит меня поддержать его мнение, что победоносный конец войны, столь необходимый для блага и будущности России, и спасение династии вызывает принятие сверхмеры.

Я, как верноподданный, считаю по долгу присяги и по духу присяги необходимым коленопреклоненно молить Ваше императорское Величество спасти Россию и Вашего наследника, зная чувство любви Вашей к России и к нему.

Осенив себя крестным знамением, передайте ему Ваше наследие. Другого выхода нет. Как никогда в жизни, с особо горячей мольбою молю Бога подкрепить и направить Вас.

Генерал-адъютант Николай».

«Какой же он „верноподданный“? — думал государь. — Так поступали и фарисеи. Командующие против меня, Дума и их правительство тоже против…»

Государь отвернулся от зашторенного окна и поймал злобный взгляд Рузского.

«Однако хуже Алексеева и Николаши вот этот… Но уже недолго мне осталось видеть его».

— Я еще вчера понял, что Манифест о даровании ответственного правительства не поможет, — сказал государь ровным голосом. — Если надо для блага России, чтобы я отошел в сторону, я готов. Но я опасаюсь, что народ этого не поймет. Скажут, что я изменил клятве своей в день священного коронования. Еще обвинят, что я бросил фронт.

— Отчего же «обвинят»? — ехидно сказал Рузский. — Вы объясните в отречении, почему оставляете трон. Именно на благо России, как вы сказали. И главнокомандующего назначите — Николая Николаевича… Впрочем, о назначениях можно потом. Сейчас — главное. Я, как главнокомандующий Северо-Западным фронтом, полностью поддерживаю решения начальника Генерального штаба и председателя Государственной думы. Они правы — у вас нет иного выхода, как отречение. Вот и генералы мои подтвердят… Юрий Никифорович?

— Да, положение действительно такое, ваше величество, — сказал Данилов.

— Сергей Сергеевич?

Саввич кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Внезапно странный звук вырвался из его груди, и он опустил голову. Плечи его затряслись, он прижимал кулак то к одному глазу, то к другому.

— Ну? — Рузский смотрел на государя так, будто это он мучает их. — Решайтесь!

— Я принял решение, — ответил государь, продолжая сохранять самообладание, а оно было в этот момент выше человеческих сил.

Он встал и осенил себя широким крестом.

— Я принимаю решение отказаться от престола в пользу своего сына Алексея, — сказал он ясно и твердо.

Потом, после небольшой паузы, сказал слова, поразившие даже Рузского:

— Благодарю вас всех за доблестную и верную службу. Надеюсь, что она будет продолжаться и при моем сыне.

Рузский, который минуту назад почти кричал на государя, смотрел на него с нескрываемым почтением. Чувство преклонения перед мужеством государя испытывал и генерал Данилов, а генерал Саввич залился слезами, чего с ним никогда не было до сего дня и часа.

Генералы ушли, но государь знал, что муки сегодняшнего дня не окончены. Предстояло сказать о своем решении генералам свиты и посланцам Временного комитета, которые уже были на пути во Псков. Надо еще написать текст Акта отречения, послать телеграммы в Ставку и Думу. Кроме того, он решил поговорить с лейб-хирургом профессором Федоровым — возможно ли в будущем вылечить наследника. От этого зависит текст отречения. И еще много других вопросов предстояло решить в теперешнем новом для себя положении, которое не принесет ему ничего, кроме новых страданий — государь это хорошо знал. Но он также хорошо знал, что спасет его. Если он до последней минуты будет с Господом, то и Господь не оставит его.

А над Псковом, над Петербургом, над всей Россией, в самом имени которой заключена синь, сгустилась тьма. Небо опустилось низко и превратилось в сплошную черноту, а приятный легкий морозец, в эту пору веселящий душу, стал холодным, леденящим морозом.

Платформа вокзала, слабо освещенная, покрылась корочкой льда, и дежурный шел по ней мелкими шажками, боясь упасть. Согбенная фигура солдата виднелась на краю платформы, а фонарь, тускло горевший, желтел в черноте.