Охранник, придя в себя, достал из кармана полинялых брюк отмычку, показал ее Марии и снова открыл замок.

Гимнастерка и ремень на охраннике были то ли австрийского, то ли немецкого образца. Такие же гимнастерки были и на некоторых других солдатах охраны. Большинство же из них были одеты кто во что — в рубашки и пиджаки, гражданские брюки и галифе (кому что досталось из «трофеев»). Но у всех на поясах висели бомбы, в руках были ружья. У некоторых еще имелись наганы. Говорили они на разных языках. Камердинер Алексей Егорович Трупп, поляк по происхождению, родился и вырос в Латвии. Он сказал, что среди охраны есть латыши. Евгений Сергеевич Боткин, который практиковал и в Петербурге и в Москве, сказал, что среди охранников есть чехи и мадьяры. Немецкую речь знали многие из узников. Таким образом, стало понятно, что комиссар Юровский специально набрал «интернационал», чтобы они не разговаривали с заключенными и между собой.

Мария не знала, кто по национальности охранник и на каком языке к нему обращаться. Поэтому она продолжала вести с вором немой разговор. Улыбнулась и показала, что хочет посмотреть отмычку. Он тоже улыбнулся, спрятал отмычку в карман и снова полез за ботинками государыни.

В это время послышались шаги. Охранник поспешно закрыл сундук. Опять приложил палец к губам и прошипел: «Т-с-с!»

Сразу рассказать отцу об этом инциденте она не решилась. Но сейчас, на рассвете, обдумывая план на грядущий день, Мария решила, что высокого солдата с отмычкой она выведет на чистую воду. Сколько вещей разворовано из подсобных помещений, которые находятся во дворе, не сосчитать. Об этом узнали от повара Харитонова — кухня находилась на первом этаже, и Иван Михайлович частенько выбегал во двор по разным делам и не мог не заметить, что там творится. При коменданте Авдееве не только воровали, но и пьянствовали, добыв за украденные вещи деньги, а потом купив самогонки.

Юровский твердо пообещал, что воровства и пьянства не будет. Обещал, что не будет и матерщины, и похабных частушек, которые авдеевские молодцы орали, напившись и забравшись на забор, — как раз напротив окна комнаты княжон, чтобы, значит, они лучше слышали.

Частушки, и вправду, прекратились, зато бранные слова слышали теперь не только на русском языке.

«Во-вторых, — думала Мария, — сегодня надо закончить вышивку. Потом…»

А вот что делать потом, она решительно не знала. Конечно, в течение дня какие-то дела найдутся. Но они такие мелкие. Они придумываются лишь для того, чтобы скоротать или даже убить время. Потому что они в заключении. И этот дом мало чем отличается от тюрьмы. Даже рукоделие прежде носило совсем иной смысл. Их вышивки, кружевные скатерки, рисунки продавались на благотворительных базарах и вечерах. Деньги шли на нужды госпиталей, приютов имени государыни и великих княжон.

Конечно, когда они работали сестрами милосердия в военных госпиталях и не только убирали помещения или ухаживали за тяжелоранеными, но ассистировали хирургам (этим занимались мать, Ольга, Татьяна и она, Мария), было тяжело. На базарах и вечерах — радость и праздник, улыбки и смех, а в госпиталях — стоны и вопли, пот и кровь, отрезание изувеченных рук и ног.

Но когда она уже научилась, как мать и старшие сестры, не бояться ни крови, ни развороченных частей человеческих тел с выпирающими костями и мясом, словно на скотобойне, ни гнойных ран, которые надо было промыть и забинтовать, когда вечером, ложась в постель и закрыв глаза, она снова видела и раны, и искаженные болью лица, она все равно чувствовала не ужас и отвращение, как в первые дни дежурств, а усталость труженицы, без которой не могут обойтись страждущие люди.

Один случай в госпитале запомнился ей особенно. В палате, где она делала перевязки, на глаза ей попался молоденький солдат. У него была прострелена нога под коленом.

Глаза солдата цвета полинявшего голубого ситца глянули на Марию с такой кротостью и тоской, что у нее невольно вырвался тихий вскрик. Голова у солдата была круглая, волосы сбриты, он походил на мальчика, которого несправедливо наказали.

Мария любила говорить не только с ранеными, но и со всеми, кто ей встречался, неважно, из какого сословия попадался ей новый знакомый — из дворян, купцов или простолюдинов.

Заговорила Маша и с этим солдатом, спросив, как обычно, откуда он, как его зовут и как ранило.

Солдатик отвечал крайне неохотно и прятал тоскливые глаза.

— Да что его спрашивать, ваше высочество, Мария Николаевна, — глухо сказал солдат с соседней койки, раненный осколками снаряда. — Самострел. Это самый натуральный предатель Родины и трус!

— Как самострел? — не поняла Маша. Прежде она о таких не слышала.

— А это те, кто в себя стреляет. Разве вы не знали? Чтобы подлечиться и по ранению уйти домой.

Мария на минуту перестала снимать бинты с ноги раненого. Ноги были худыми и короткими — не вышел ростом солдат.

— А вот я его не очень-то и виню, — сказал с другой койки темноволосый, курчавый и, видать, бойкий человек. — Потому как, видать, ему шибко домой надоть. Вы уж извиняйте, ваше высочество. А что в деревне у нас некому хлеб убирать, все хозяйство без мужика как есть в опустошение пришло — так это факт.

— Ежели мы все орудия побросаем, чё ж тогда будет? — спросил первый, кто начал разговор. — Я вот ранения принял в бою, царя и Отечество защищая. А этот? Не стоит он ваших забот, Мария Николаевна!

Мария сняла окровавленный бинт, промыла рану — она была запущена. Пот выступил на лбу самострела, он откинулся на подушку и застонал.

— Потерпи немного, сейчас легче будет. Рана-то у тебя запущена, как следует обработать надо.

— Так к нему, как привезли, считай первая вы и подошли — сказал кучерявый. — У нас тут эвон сколько народу, и все герои, вроде вон того, — он кивнул на курносого, широколицего пехотинца, который первым заговорил с Марией.

Курчавый был из питерских мастеровых, на фронт попал в команду обслуживания орудий. Но по рождению он был псковским крестьянином.

Обработав рану, Мария стала готовиться к перевязке.

— Ну все, все! — сказала Мария. — Зачем ты себя так? Неужто дома так плохо?

Раненый откинул голову на подушку. Из глаза, который видела Мария, выкатилась слеза.

— Маманя помирает… А папаня год как умер. Брата Митрия убили, а сестер у меня трое…

— И у меня сестер трое, — сказала Мария и поняла, что невпопад. — Сестры у тебя маленькие?

— Старшей десять…

— Вот видите, — сказал мастеровой, внимательно слушающий разговор. — Положеньице-то у него какое? Да один он, что ли, такой?

— По крайности у нас один, ваше высочество, — сказал курносый пехотинец. — А что с нами возитесь, наши раны врачуя, за это вам от нас великая благодарность!

Закончив бинтовать самострела, Мария, по примеру матери, вынула блокнотик с карандашиком и записала фамилию, деревню, из которой призвали в армию этого солдатика.

— Выздоравливай скорее! — сказала она. — А я через наш комитет семье твоей постараюсь помочь.

Теперь Мария занялась курносым пехотинцем. Здесь дело обстояло тяжелее — раны были на груди, руке, ногах.

— Всего изрешетило, — сказал пехотинец. — Только я все одно поправлюсь и снова пойду в бой! Не как этот слабак, которому вы вздумали помочь, ваше великокняжеское высочество. Его все равно судить должны трибуналом. Я бы таких на месте расстреливал. Из-за них мы и не можем так долго немчуру одолеть. Но все одно одолеем, — он дернулся, потому что Мария проверяла состояние раны на груди.

Государыня вместе с дочерями окончила медицинские курсы. Анастасия, которой к началу войны было 13 лет, тоже прошла курсы, но ее работа сводилась к выполнению простых поручений — уходу за больными. Однако уже само присутствие этой милой, скорой на ногу девочки, улыбчивой, задорной, похожей на птаху, залетевшую в дом и без испуга разглядывающую новую для себя обстановку, — одно ее присутствие благотворно действовало на раненых и у многих вызывало добрые улыбки.