После замечания про дуэнью он не проронил ни слова.

Я, разумеется, тоже, что, впрочем, не имело значения. Наше молчание нельзя было назвать неловким. Совсем наоборот. Воцарилось то мирное молчание, которое сопутствует давнему знакомству; покой, проистекающий из знания, что вам вообще ничего не нужно говорить. И вот это самое отсутствие дискомфорта крайне меня беспокоило.

Я засекла данную мысль и стала раскручивать ее, извивающуюся и ускользающую, к истоку. Возникло ложное ощущение внезапного обретения пары — вот в чем проблема; неопределенная атмосфера близости с кем-то, когда ты знаешь, что на самом деле это не так. Почувствовать это может только человек, какое-то время проживший в одиночестве, — ту видимость близости, возникающую у двух одиночек на вечеринке, где сплошь пары, или, как в нашем случае, у оказавшихся в одном доме на выходные. Чрезвычайно соблазнительная иллюзия… но всего лишь иллюзия.

Я спросила себя, чувствует ли то же самое Колин; осаждали ли его в той же мере вопросом: «Значит… ты и эта американка?» — как спрашивали меня: «Значит… вы с Колином?» Мы приехали вместе; сознание того, что мы вместе и уедем; маленькие проверочные взгляды через комнату — все дает втянуть себя в обман духовного единства.

Обман, напомнила я себе, поддерживаемый из-за Джоан.

Пытался ли Колин дать мне понять, чтобы я держалась от него подальше, напоминал, что я гостья только из милости? Я озабоченно перебрала в памяти события дня, кладя шары на обе чаши весов. Прогулка в парке могла быть только предлогом увести меня от башни. Более того, Колин не проявлял интереса к совместным прогулкам куда бы то ни было, пока я не начала крутиться вокруг той его собственности, чье повреждение было чревато судебными издержками. Я поморщилась, вспомнив лаконичную записку на кухонном столе. «Ушел». Очень в духе других кратких фраз — например «руки прочь» и «отвали».

Что же касается согласия проводить меня до кельи монаха… Я состроила гримаску, когда до меня дошло очевидное объяснение. Разумеется, Джоан. Он нисколько не хотел гулять со мной в лунном свете — или в том, что могло быть лунным светом, если бы луна проявила несколько больше желания к сотрудничеству. Просто ему требовался предлог избежать хищной хватки нашей хозяйки, а я его идеально обеспечивала. Заезжему историку (мысленно я обросла твидом, грубыми башмаками и бифокальными очками) нужно показать местные объекты, представляющие исторический интерес. Другим интересом тут и не пахло.

От белого вина, которое я пила в компании викария, во рту отдавало кислятиной.

Так. Я собрала остатки своего изодранного самолюбия, хотя мою уязвленную гордость оно защитило еще меньше, чем пашмина Серены — мои замерзшие руки. Что ж, я здесь не для того, чтобы крутить с ним роман. Вот так.

Я начала сожалеть о непродуманном приключении. Следовало вести себя чуть более традиционно и остаться дома, склонившись в свете слабой лампы над заваленным документами столом, а не дать увлечь себя отголоскам давно ушедших в прошлое романов и большой дозе тоски.

Неужели я превращаюсь в отчаявшуюся женщину, которой кажется, будто все встречные мужчины с ней заигрывают? Одна эта мысль повергала в ужас. Скоро я начну придавать огромное значение тому, как продавец в магазине напротив отсчитывает мне сдачу, или воображать голодный блеск в глазах моего квартирного хозяина, когда тот будет спускаться в мое полуподвальное жилище, чтобы снять показания электросчетчика.

Я не упомянула, что моему квартирному хозяину пятьдесят с чем-то лет и у него имеется брюшко?

Я оглянулась на дом, гадая, не предложить ли вернуться. Можно было бы вверить Колина нежным заботам Джоан, а для меня… всегда есть бар. И викарий. Разумеется, я не думаю, что викарий мной заинтересовался. Просто собеседник. В баре.

— Знаете, — заметил Колин, хватая меня за руку, когда я споткнулась, — вы, вероятно, меньше спотыкались бы, если б смотрели вперед, а не назад.

Сквозь тонкий рейон платья Серены я почувствовала тепло ладони Колина — оно проникало через ткань, борясь с ноябрьским холодом.

Я высвободила локоть.

— А далеко еще до кельи? — Мой голос прозвучал резко, напряженно и с ярко выраженным американским акцентом. — Не хотелось бы слишком долго вас задерживать.

— Я не против.

— Другие могут быть против.

— Викарий? А вы с ним, похоже, хорошо поладили. — Не успела я на это ответить, как Колин вдруг перевел луч света влево, выхватив какой-то объект в нескольких ярдах перед нами. — Вот и кельи.

— Где? — тупо спросила я.

Нет, не потому, что смотрела на Колина, а не на крохотный круг света. Я просто смотрела не туда. Я ожидала… ну хотя бы здания. Двора, обнесенного каменными стенами, может, даже какой-нибудь церквушки. Я не предполагала, что все они будут целыми, но какого-то сооружения все же ожидала. Это, часом, не затейливый розыгрыш, практикуемый на заезжих историках? Возможно, Джоан с ним заодно, и викарий. В связи с этим мне припомнился один научно-фантастический фильм, где все в городе принадлежат к одной чужой расе, кроме ничего не подозревающей героини, хотя, должна признать, способность симулировать существование средневековых зданий значительно отличается от способности стащить с себя кожу и превратиться в рептилию.

— Там, — терпеливо повторил Колин, опуская луч, и на сей раз я увидела фрагменты пейзажа, совершенно не относящиеся к природе.

— Это они?

— Печально, правда? — согласился Колин, ведя лучом по, окну, исчезнувшему из-за отсутствия стен. — Половина окрестных зданий выстроена из донвеллского камня.

— Наверное, можно посмотреть на это как на вторичную утилизацию сырья, — сказала я, обозревая обкраденные развалины, — но все равно это кажется разорением.

От старого монастыря мало что сохранилось. Уверена, летом, когда сквозь разрушенные здания пробивается зелень, это смотрится живописно, но осенью темные, голые, обвалившиеся хоры, где прежде пел так сладко соловей[58], казались зловещими, а не причудливыми. Когда-то по периметру внутреннего дворика шли аркады. Теперь же торчали только наполовину ушедшие в землю камни да редкие остатки колонн. Стены высотой по колено скорее сохраняли память о помещениях, чем сами эти помещения, и иногда среди увядших сорняков можно было различить что-то, что в прошлой жизни являлось каменной плитой дорожки.

Когда мы подошли поближе и пространство, охватываемое лучом света, расширилось, я увидела — стены выше, чем казалось на расстоянии, местами они доходили до плеча, местами были выше меня, поднимались и опять понижались. Только одна комната, в самом конце сооружения, сохраняла большую часть изначальных стен. Остался даже кусок потолка, сделанного из тяжелого камня, но просевшего и похожего теперь на перевернутый корпус корабля.

В уцелевшую комнату я и последовала за Колином, осторожно пробираясь по полу. Он сохранился лучше, чем в других кельях дальше по периметру: большая часть каменных плит осталась на месте, но они были истертые и неровные, потрескавшиеся в самых неожиданных местах. Другими словами, ад для каблуков.

— Вот я и в монастыре, — легко проговорила я, лишь бы что-нибудь сказать, и почувствовала себя идиоткой, едва эти слова вылетели у меня изо рта. «Вот я и в монастыре» — почти такая же глупая реплика, как «я несла арбуз» в «Грязных танцах».

— Сегодня это уже не монастырь, — насмешливо сказал Колин, хотя трудно было сказать, относится насмешка ко мне или ему смешно вместе со мной. Луч света уперся в пол и выхватил следы недавних посиделок. Пустая банка из-под кока-колы, пакет из-под чипсов со вкусом сыра и лука. — Он очень популярен у местной молодежи.

— Популярен?

— Я сам приходил сюда пару раз, — добавил Колин с улыбкой-воспоминанием.

— Угу, — отозвалась я и наморщила нос, глядя на каменные плиты пола. — Тут не очень-то удобно. И негигиенично.

Колин прислонился к одной из оставшихся стен в позе наглого мужского самодовольства. Думает о прошлых победах, не иначе.