Генриетта застонала.

Ясное дело, этот поцелуй значил для него гораздо меньше, чем для нее. Генриетта могла принять это (сказала она себе, скрежеща зубами). Но поцеловать ее и исчезнуть на целую неделю? Неужели после восемнадцати лет знакомства она так мало для него значит? Она вправе была рассчитывать на какое-нибудь объяснение, даже если бы он и завел одну из тех отвратительных речей, которая начинается со слов «ты хороший человек» и неизбежно заканчивается «когда-нибудь ты встретишь человека, который по-настоящему тебя полюбит». Тем самым он хотя бы показал, что достаточно ценит ее, чтобы лично разбить ей сердце. Но нет, он не удосужился сделать даже этого.

Она даже предпочла бы записку.

— О, вот и Майлз! — воскликнула Амели, показывая в окно. Красивая коляска, запряженная четверкой лошадей, въехала в маленький круг света перед входом. Генриетта увидела, как Майлз передал поводья груму и легко спрыгнул на землю. — Я пойду скажу Ричарду. Побудешь за хозяйку, ладно?

Полагая, что ответ будет положительным — а почему, собственно, Амели должна была думать по-другому? — она выскочила из комнаты, не дождавшись ответа Генриетты.

Длительная задержка на Кройдон-Хай-стрит дала Генриетте достаточно времени, чтобы решить, как ей держаться при встрече с Майлзом. Холодно и отстраненно, напомнила себе Генриетта, медленно поднимаясь с дивана. Ледяная элегантность. Непробиваемое спокойствие.

Она как раз спокойно, холодно и с достоинством пересекала порог гостиной, когда Майлз энергично ворвался в дом.

Увидев девушку, он застыл на месте.

— А, Генриетта, — произнес он с загнанным видом лисы, которой не удалось уйти от охотников. — Здравствуй.

Генриетта подошла к Майлзу и угрожающе посмотрела ему в глаза.

— Ты ничего не хочешь мне сказать?

— У тебя сегодня красивая прическа? — отважился Майлз.

Генриетта плотно сжала губы.

— Это, — отрезала она, — неправильный ответ.

Развернувшись на каблуках, она пошла прочь.

Майлз едва удержался, чтобы не броситься за ней. Если он это сделает, то пойдут прахом усилия целой недели, в течение которой он упражнялся в разлуке. Поначалу он хотел поехать к Генриетте, но в субботу Дауни лихорадило, что обеспечило Майлза великолепным предлогом для бездействия. К воскресенью температура у Дауни спала, и Майлзу ничто не мешало прямиком помчаться в Аппингтон-Хаус — за исключением того, что он не мог придумать, что сказать. Речь типа «ты хороший человек и когда-нибудь встретишь человека, который по-настоящему тебя полюбит» Генриетту просто не устроит. Он подумывал послать записку, но что он напишет? «Задерживаюсь из-за непредвиденных обстоятельств, прости за тот поцелуй. Майлз»? Ему показалось, что это тоже будет воспринято без особого восторга.

Чем дольше он оттягивал встречу, тем все лучшим выходом это казалось. В конце концов, если он не встретится с Генриеттой, не возникнет опасности, что вожделение возьмет верх над разумом и вынудит к повторению неблагоразумного поступка, совершенного в пятницу вечером. Один поцелуй уже плохо, но два? Два он точно не сумеет объяснить. Он и первый-то не мог объяснить, и это вернуло Майлза к изначальной проблеме — что сказать Генриетте?

Говорил он себе, что надо остаться в Лондоне.

— Что ты сказал Генриетте? — В холл, рассеянно потирая руку, вошел Ричард. — Она чуть не столкнула меня с садовой дорожки.

— Что-то про ее прическу, — увильнул от прямого ответа Майлз.

Ричард пожал плечами. Поведение младших сестер поистине тайна, разгадать которую у взрослого мужчины надежды нет.

— Как насчет бокала кларета и закуски, пока ты расскажешь мне лондонские новости?

— Отличная идея, — с облегчением сказал Майлз и, приноравливаясь к шагу друга, пошел вместе с Ричардом в столовую. Бокал вина, немного еды и успокаивающая беседа о французских агентах, убивающих людей. Именно то, что нужно, чтобы отвлечься от более тревожной темы — некоей раздраженной особы женского пола.

Трах!

Молодые люди вздрогнули при звуке расколовшегося камня. Он донесся из парка.

Ричард нахмурился.

— Так что же ты все-таки сказал про ее волосы?

Буквально взвыв, Генриетта схватилась за ушибленное плечо и сердито посмотрела на разбившийся бюст Ахиллеса. Куски его шлема усеивали парковую дорожку, нос зацепился за живую изгородь, а большой вытаращенный глаз закатился под розовый куст. Столбик, где стоял бюст, повалился, подмяв под себя половину розового куста. И какой идиот решил, будто вход в розарий — подходящее место для неустойчивого бюста? Ох, но как же больно. Генриетта прикинула — могло быть и хуже. Если бы он упал ей на ногу.

Генриетта села на ближайшую скамейку, прежде чем успела причинить еще какой-нибудь ущерб.

— Я ходячая катастрофа, — пробормотала она.

Не очень-то хорошо она справилась. При встрече с Майлзом она собиралась поставить его на место, держась с ним с ледяным достоинством, а не вылетать из комнаты, как слабоумный двухлетний ребенок в припадке ярости. Как двухлетний ребенок-разрушитель в припадке ярости, поправилась она, глянув на останки бюста. Придется завтра извиняться перед Ричардом за уничтожение парковой скульптуры.

Однако всякий согласится — он это заслужил. Майлз, а не Ахиллес. Разумеется, будь под рукой бюст Купидона, Генриетта могла поддаться искушению сокрушить и его. Несправедливо со стороны Купидона — или Судьбы, или Рока, или кто уж там отвечает за подобные вещи — подвести любовь — о счастье, о блаженство! — на расстояние вытянутой руки, а затем выхватить из-под носа, злорадствуя: «Ха-ха! Думала, у тебя есть шанс, да?»

Генриетта сорвала с соседнего куста листок и принялась его рвать.

Обвинения в адрес Купидона ничего не решили. Майлз должен ей объяснение. Не за сам поцелуй — имея двух старших братьев, Генриетта прекрасно знала: поцелуй редко является обещанием, — а потому хотя бы, что они были друзьями. Друзья не целуют друзей, а потом исчезают на неделю. Друзья не целуют друзей, а затем пытаются отделаться от них плохонькими комплиментами. «У тебя сегодня красивая прическа?» Ха! Неужели он действительно надеялся умиротворить ее этим?

— Да за какую дурочку он меня принимает? — проворчала в вечерней тишине девушка.

Только кузнечики ответили ей сочувственным стрекотанием. Генриетте не хватило духу сказать им, что вопрос был риторическим.

В парке было темно, спокойно и тихо, как бывает только в деревне. В воздухе стоял густой аромат лаванды и иссопа, окаймлявших дорожки. Он соперничал с пьянящим запахом роз, чьи плети, поднимавшиеся по стойкам, образовывали арку. Генриетта долго там просидела, обрывая листья и размышляя, пока холод и сырость мраморной скамьи не пробрали ее даже сквозь саржевые юбки.

Генриетта находилась в середине длинного и сложного мысленного разговора с Майлзом и только что дошла до того момента, когда он признается, что не приходил лишь потому, что был парализован страхом, испугавшись силы своего чувства к ней (это следовало за столь же долгим и непростым разговором, в котором Майлз грубо объяснял, что поцелуи — самое обычное дело, а Генриетта отвечала ему едкой тирадой, не уступающей в продолжительности речи Цицерона), когда она услышала, как кто-то наступил на упавший сучок за «стеной» ее маленькой беседки.

Так. Генриетта выпрямилась на скамейке. Если это Майлз пришел искать ее, она объяснит ему, что именно он может сделать со своими бессмысленными комплиментами и столь же бессмысленными поцелуями.

За первым шагом раздался второй, и в конце дорожки появилась темная тень.

Но это был не Майлз!

Генриетта инстинктивно откинулась назад, и резкая отповедь замерла у нее на губах, когда в проеме беседки возникла фигура в плаще с капюшоном. При взгляде сбоку казалось, будто под нависающим капюшоном ничего нет; ничто не указывало на присутствие человеческого тела под длинной рясой, доходившей до самой земли, и в рукавах, спрятанных один в другой. Грубое шерстяное одеяние видения с негромким шуршанием мело каменную дорожку. Фигура в плаще проследовала в направлении дома.