Как-то незаметно исчезли несколько сотрудников газеты, перестали печататься некоторые бывшие авторы (правда, появились новые, гораздо более боевые), трусливо замолчали некоторые политики. А поэзия жила. Стал бойцом «тихий лирик» Борис Примеров, вовсю громил врагов своим словом и стариковской палкой добрейший Николай Иванович Тряпкин, не умолкал поэт и подвижник Валентин Сорокин. И, конечно же, не мог стоять в стороне от происходящего Юрий Кузнецов. И на страницах «Завтра» (и других патриотических изданий) появились его стихи «Что мы делаем, добрые люди», «Федора», «Где ты Россия, и где ты Москва?».

Всё произошедшее в октябре 93-го года ярко отразилось и лично на моей судьбе. Через несколько дней после чудовищного расстрела Парламента следователь Пустовалов по указу прокурора вновь «открыл» моё, давно закрытое «дело» (Проханова обкладывали со всех сторон). Но, слава Богу, и друзья были. Письма в мою защиту и поддержку кроме родной газеты написали редактора «Нашего современника», «Литературной России», «Русского Собора», «Народной газеты», «Палеи», председатели Союза писателей России и Москвы, писатели Виктор Розов и Владимир Солоухин…

И вдруг, как-то вечером прихожу домой, раздаётся звонок телефона. Снимаю трубку: «Это Кузнецов. Сергей, я слышал у тебя проблемы… В общем, я тут кое-что написал. Немного, но, думаю, хватит. Скажи, на чьё имя надо писать?..». Я чуть не заплакал, был очень тронут. Думал, ему не до этого, — ходит весь погружённый в свои мысли о вечном, нетленном. А ведь узнал, в тяжёлую минуту не поленился, не побоялся — написал. Да ещё и нашёл для меня тёплые, высокие слова, назвав меня «поэтом, одним из интереснейших в своём поколении».

Весна 1994 года.

У меня наконец-то вышла полноценная книга стихов, изданная по тем временам просто шикарно — с цветной обложкой. (Помог в издании Московский международный фонд содействия Юнеско. И лично — Зураб Церетели.) Я весь на подъёме, настроение хорошее. На службе в газете тоже всё отлично: сделал несколько интересных интервью. Напечатал в «Завтра» и других изданиях более десятка подборок стихов, обо мне написали Тряпкин и Примеров в «Лит. России». В общем, жизнь складывалась. К тому же благополучно и окончательно завершилась моя эпопея с Бутырской тюрьмой.

Не бывает худа без добра. Жена меня до этого много раз спрашивала, почему у меня столько стихов о любви, а ей я не посвятил ни одного… Я всегда отвечал, что ведь она рядом, я её очень люблю и у нас всё хорошо. А стихи рождаются страданием, переживанием. Вот и накаркал… За этот «Бутырский» месяц, в переполненной ворами и убийцами камере, где мы, не блатные, спали по очереди на одной шконке (кровати) три человека, я написал десять стихотворений о любви, посвящённых моей жене. Их тут же опубликовали газета «Завтра» (пока я ещё находился в Бутырке), «Московский вестник», «Московский железнодорожник», «Наш современник» и другие издания.

Так вот, циклом любовной лирики «У меня на тюрьме» и открывалась моя книга «Ангел в окровавленной слезе». Я с удовольствием дарил книги своим друзьям, сослуживцам, коллегам-поэтам и т. д.

И вот как-то около редакции, а она располагалась тогда в СП России, я столкнулся с Кузнецовым. Он стоял у открытого окна под лестницей и как-то сосредоточенно-рассеянно (первое — по глазам, второе — по движению рук, стряхиванию пепла) курил. Он был хмур, может быть, не здоров. Я, забежав в редакцию, взял из стола книжку, радостно её подписал и пошёл к мэтру. Он, беря книгу, лукаво улыбнулся и произнёс неторопливо: «Книжки во всю издаёшь, а вот у Тряпкина книжки давно не выходили…». Я как-то растерялся, не зная, как на это реагировать. И молчал. Кузнецов постоял, помолчал тоже и, видимо почувствовав некоторую неловкость, примирительно сказал: «Да ладно, ладно, это я так, — и, уже открыв книгу, добавил: — К тому же у тебя тут предисловие Тряпкина…». И вдруг удивлённо-возмущённо: «А это что за название раздела у тебя — „У меня на тюрьме“… Разве это название для настоящего поэта?! Ты что, уголовник?». Я «остолбенел», потом начал объяснять, что это, кроме всего прочего, образ нашего времени и т. д. На что он глубокомысленно, как всегда, заявил: «Не лги себе! У поэта не может быть такого названия. Разве Есенин или Блок могли так назвать книгу?.. Уголовник…». И как-то безнадёжно, махнув на меня рукой, поэт неторопливо удалился.

Апрель 1994 года.

Идём с женой от метро «Краснопресненская» к ЦДЛу. Вечер, темно, холодно. Перед Садовым кольцом встреча. Юрий Поликарпович. В пальто, без шарфа, белая рубашка, расстёгнутый ворот. Ветер развевает волосы. Как всегда, сосредоточен. Я дёрнулся к нему, но он уже увидел меня. Остановился и спокойно заговорил: «Всё нормально. Мы тебя приняли. Поздравляю. Ты член Союза… — Потом помолчал и добавил: — Были какие-то против, говорили, зачем нам люди из газеты „Завтра“, к тому же скандал этот с тюрьмой… Но я сказал, что главное — поэзия. А ты — поэт. И мы победили. Документы получишь в Московской писательской организации… Ну, пока…». У меня было впечатление, что он хотел ещё что-то сказать, но он промолчал, чуть-чуть ещё постоял, глядя на меня каким-то удивлённо-насмешливым взглядом. И пошёл — тревожный, замкнутый, сосредоточенный…

Прошёл год, может, больше. Мы опять с ним встречаемся в Союзе писателей России около редакции. Кузнецов курит. Настроение, видимо, хорошее. Улыбается. Увидев меня, бегущего мимо, окликает: «Привет, как дела, газетчик?». Говорю, что нормально, чувствую некоторую неловкость, почти вину. За прошедшее время мы только один раз увиделись на улице, я ни разу не позвонил. «Вот, — говорит Юрий Поликарпович, по-воландовски блестя глазом, — хочу тебе книжку новую подписать. Издана она, конечно, не Бог весть как, но всё равно получилась хорошей…». Протягивает мне её и начинает искать ручку. Я беру скромно изданную синенькую книгу, и в глаза мне сразу бросается её название (надо сказать, что именно с подачи Кузнецова я, как, наверное, и многие мои сверстники, стал уделять особое, почти культовое внимание названию книг). Книга называлась «До свидания! Встретимся в тюрьме». Я даже застыл, в голове у меня закрутился вихрь бессмысленных мыслей. Надо было что-то сказать, сделать. Мне вдруг стало безумно обидно и даже немножко жалко себя. И я почти нахамил: «Вы что, Юрий Поликарпович, уголовник, в тюрьму собираетесь? Что за название книги для настоящего поэта…». Кузнецов даже не сразу понял, что я сказал, как-то распрямился всем телом: «Что? Да ты…» И пошёл мимо меня, так и не подписав книги (единственной из пяти подаренных мне за всё время нашего знакомства)…

Май 1995 года.

Умер (повесился на своей даче в Переделкине) огромный русский поэт, мой старший друг Борис Примеров. Все в шоке. Никто ничего не понимает. Ещё несколько дней назад мы встречались, он приходил ко мне домой, читал мои стихи, показывал свои, одно посвятил мне («Микула»), как бы в ответ на мои стихотворения о Святогоре… Ужасное, жуткое горе. А тут ещё эта его предсмертная страшная нелепая записка, где он пишет, что во сне ему явилась Друнина и предложила опубликовать стихи других людей под его светлым именем… И поползли слухи один глупее другого…

Через некоторое время мы в газете «Завтра» решили посвятить Борису Примерову полосу. Я сделал небольшую «врезку» к его последним стихам, написал стихотворение его памяти. И стал обзванивать его друзей, знакомых — русских поэтов. Кто-то уже сам принёс в редакцию трепетные, полные слёз, строки о большом поэте, нежном друге, о жуткой невосполнимой утрате. До сих пор не могу без слёз читать воспоминания о Примерове Аршака Тер-Маркарьяна и Олега Кочеткова. С огромной теплотой вспоминаю отзывы о нём Валентина Сорокина и Виктора Кочеткова, Владимира Цыбина и Николая Старшинова, Марии Аввакумовой и Владимира Кострова. И я, конечно же, позвонил Кузнецову: «Юрий Поликарпович, вы же хорошо знали Примерова, скажите о нём что-нибудь…». «Не хочу, — раздалось в трубке, — так не поступают… Я не буду говорить о плагиаторе. Он для меня больше не существует».