Как это можно было принять! «Ученички» сразу заволновались: «А как же мы? Как же нам-то после этого писать?» До сих пор писали «под Старшинова», «под Ан. Софронова», «под Н. Грибачёва», «под В. Соколова», всерьёз полагая, что это и есть поэзия. И вдруг приходит этот дерзкий, неудобный Кузнецов, и вся их стряпня летит к чёртовой бабушке…

К слову об учениках. Ещё до того, как появилась профессия «друг Бродского» (Кушнер, Рейн, Гордин, Уфлянд, Найман и прочие), в предбанниках секретарских кабинетов роились так называемые «ученики». Ученики Твардовского, Чуковского, Шкловского, Чаковского, Долматовского, Матусовского… Чем большей властью обладал литературный чиновник, тем больше вокруг него вилось прихлебал из пишущей братии.

Особенно много «учеников» было у главредов толстых журналов и ведущих издательств; шлейф прилипал был у каждого секретаря большого Союза, а их, секретарей, в большом Союзе было по числу богатырей — тридцать три. Помножьте число «богатырей» на число «учеников» — получите количество прихлебал.

Окололитературная борьба — с интригами, доносами в ЦК и на Лубянку и разносами в партийной печати — этой категории литераторов заменяла собственно литературу. Кузнецов представлял для них идеальную мишень: крупный — не промахнёшься.

Как-то Юра обмолвился, что из доносов на него, скопившихся в ЦК и на Лубянке, можно составить не один том.

Тема стукачества не раз всплывает в его стихах.

Могла ли вся эта братия, чьим смыслом жизни как раз и были осведомительство и доносы, простить Кузнецову такое? По сию пору я сталкиваюсь с людьми, у которых воспоминание о Юрии Кузнецове вызывает зубовный скрежет…

Ученички, нередко сами уже обзаведшиеся «сединою на сосках», с подобострастием во взорах неустанно проталкивали в печать через своих «учителей» собственные опусы, и, надо сказать, многого в этом деле добивались. Не преуспев сколько-нибудь по части художественного мастерства, сии рукодельники умудрялись, как избранные, издавать «избранные», «пробивать» через своих патронов квартиры, дачи, пайки и путёвки в бархатный сезон.

О, эти вечные «студенты» в литературе! Юркие, всепроникающие, ласково понимающие начальство с полувзгляда, с полуслова, гении подхалимажа и стукачества, они кроили свою жизнь по лекалам своих кумиров — таких же стукачей и подхалимов, как сами. Воистину рядом с этими задолизами первая древнейшая профессия просто отдыхает. Преемственность поклонений. Не о них ли говорит Спаситель: Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь крашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мёртвых и всякой нечистоты; так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония (Мф. 23: 28).

Каково было всей этой братии мириться с талантливым провинциалом, явно не собирающимся плясать под их дудку.

Уже на первом курсе Литинститута Юрий Кузнецов выделялся на общем студенческом фоне. Крупный, с грубыми чертами лица и грубоватыми движениями. Простолюдин, но цену себе знает. Горделивая, даже с некоторым вызовом, осанка, громадный лоб, мрачновато отсутствующий взгляд. Держится обособленно, никому своего общества не навязывает. Что и говорить, характер у него был не мёд…

(Угрюмым людям с тяжёлым характером становится легче, когда они перекладывают эту тяжесть на другого. Скинув груз со своей мрачной души, они на время поднимаются из тёмных глубин своего существования на поверхность.)

Помню, какое облегчение испытывал Юра, когда ему удавалось переплавить свинцовый груз своей души в стихи, переложив таким образом эту ношу на читателя.

Никто в то время его стихов не читал. (Да много ли и сейчас его читают в народе?) Отчего такое происходит?

Мы живём в эпоху нивелирования: нивелируются судьбы, нивелируется культура различных социальных слоёв, нивелируются половые различия. Более того, нивелируются даже континенты.

Грядёт господство «среднего человека», человека-массы, господство масс — торжество хама. Вульгарный человек, управляемый раньше, решил управлять миром сам.

Человек-масса не случаен, он — продукт определённой цивилизации и её производных: ложных книг и идей, циничных масс-медиа, злонамеренных утопий. Он выходит из того же горнила, что и культура, но в деформированном, уплощённом, урезанном виде.

Прогресс культуры создал тип человека, бесспорно, большего варвара, чем сто лет тому назад. Охлос утратил веру, и его ценности перестали быть таковыми, ибо он получает их извне, а не создаёт сам. Перестав быть творцом ценностей, он живёт в мире, который ему безразличен и даже антипатичен. Человек больше не знает, что ему думать о мире; традиционные идеи и нормы ложны и облыжны; он презирает то, во что верил вчера, а нового у него больше ничего нет.

Человек периода кризиса остаётся без мира, погружённым в хаос обстоятельств.

Современный читатель сосредоточен в первую очередь на предмете изображения — о чём стихи? И уж потом, если читательское сознание воспринимает изображаемое, просыпается и онтологический, так сказать, биологический интерес читателя к личности автора.

Но трудность восприятия поэзии Кузнецова в том, что стихи его построены не столько на привычном читателю образно-метафорическом ряде, сколько на пространственно-временных символах. Его стихи отпугивают «массового читателя» напряжённым сверхмышлением, холодным дыханием бездны.

Тем не менее в 1969 году стихотворение студента Литинститута Ю. Кузнецова «Атомная сказка» было замечено на пленуме Союза писателей России, и лёд, что называется, тронулся.

«Меня тогда никто не знал, — вспоминал потом Юрий Поликарпович. — А философский смысл стихотворения оказался недоступен для кой-кого из партийных бонз. „Ну и что? — возражали они поэту. — И Базаров резал лягушек. Это стишки для школьного капустника“».

Как бы то ни было, поэтом заинтересовались, у него появились первые поклонники и гонители. Вторых, естественно, было куда больше.

Помню нелепейшую и абсолютно оголтелую дискуссию в «Литературке» вокруг трагической строки Юрия Кузнецова «Я пил из черепа отца за правду на земле». Одна-единственная кузнецовская строка наделала столько шума, столько копий было сломано, сколько не под силу было всем поэтическим «авторитетам» вместе с их «учениками».

«Нравственно ли пить из черепа отца?» — вопрошал титулованный критик, то ли не понимая, то ли делая вид, что не понимает метафоры. Конечно, легче всего свести эту метафору к элементарной антропологии и обвинить автора в безнравственности, однако нравственно ли судить о поэзии, ни бельмеса в ней не смысля и переводя поэтический образ в пошлость. Вот уж воистину — «и улыбка познанья играла на счастливом лице дурака».