Но он претерпел, конечно, много нападок по поводу своего творчества, связанного со Спасителем… Это были совершенно фарисейские придирки. «Как он посмел?!» «Как он мог!» «Да, это не тот Христос». Это всё — законники. Как сам Спаситель говорил: «Бойтесь закваски фарисейской!». Потому что от них Он всегда терпел: вот, мол, то нельзя, это нельзя! Он исцеляет, а Его фарисеи обличают, законники, книжники эти все: ты, мол, не имеешь права, по закону Моисея, работать в субботу. Получается, нельзя ни исцелить, ни помочь человеку, попавшему в беду. «А разве вы не вытаскиваете из колодца овцу, если она попала туда в субботу? Или коня не отвязываете, чтобы напоить его? Не человек для субботы, а суббота для человека». Вот так. И постоянно Христос с ними боролся. То есть боролся-то Он не с ними, но они Ему докучали просто. И Кузнецов это понимал. Я даже выскажу такую дерзкую мысль, что Кузнецов некоторыми чертами характера на Христа был похож. К Кузнецову тоже фарисеев много приставало, законников. И через этот характер он приблизился ещё больше к Христу. Через угадывание психологических черт. Он мне даже сам говорил несколько раз о Христе: «Бедный, как же Ему приходилось! Отбиваться от этих…». Первый раз, когда у него был юбилей — 60-летие. Я тогда пришёл к нему в редакцию, и подарил ему книгу «Земная жизнь Иисуса Христа» Фаррара — огромный такой том. Мы расцеловались, обнялись, он был тронут подарком. И вот он, когда пролистал, сказал, покачав головой: «Как же ему тяжело было!..».
Когда Кузнецов писал поэму, он приговаривал: «Надо хотя бы внешне посмотреть, кто как приблизился к материалу, теме…». И он, помимо воображения, поэтического вживания, очень добросовестно работал над образом Христа — ходил по магазинам, альбомы просматривал. Всё, что относится к этой теме. И итальянских художников эпохи Возрождения смотрел — Джотто, например, и других. И как-то так интуитивно различал: «Этот приблизился», «А вот этот — нет»… Очень много просмотрел работ, очень много живописи. Я ему говорю: «Есть и в музыке. „Страсти по Матфею“ Баха…». Тоже согласился послушать… Мало, что его удовлетворило. Но такую работу он вёл…
Ещё был случай, когда он возмущался. Концерт духовной музыки в консерватории. Вышел хор и стал петь акафист: «Это всё профанация! — говорил. — Церковные вещи поют в концертном зале!». То есть он очень остро это воспринял, — настолько у него критерий был высокий! Иной даже и воцерковлённый человек скажет: «Ну и что? В храме звучит — пускай и со сцены звучит!..». А у него видишь, как… не должно быть святотатства! Вот этот страх Божий — в нём был, я совершенно точно знаю.
Кстати, в его посмертном сборнике «Крестный путь» есть стихотворение «Стук над обрывом». Ведь первая его редакция ещё в 1979 году написана! И вот, я помню, во время одной из последних наших встреч или даже самой последней, было уже поздно, надо было уходить, стемнело, — он плащ надевает и говорит: «Сейчас чувствую в себе такую силу, что могу о чём угодно написать, никаких препятствий не чувствую! Вот слушай. „Стук над обрывом“…» И читает мне стихотворение. Я, говорю: «Помню-помню…». А он: «А вот дальше…». И читает: «Головою о двери он бился…» — а он уже наполовину одетый стоит, руки в плащ просовывает… и замер в этот момент: «И открылись они перед ним. / И его, чтоб совсем не разбился, / Подхватил на лету серафим…». И говорит: «О! Видишь?». Я: «Ну, Юрий Поликарпович, совсем по-другому стихотворение воспринимается. Поднимает его. Тяга какая-то возникает!..». Вот так на волне своего активного приобщения к вере он нашёл этот образ и написал продолжение.
Однажды, когда он мне читал очередной новый фрагмент поэмы «Сошествие в ад», я дерзнул его поправить: «А где же у вас, Юрий Поликарпович, в поэме пророк Иоанн Креститель?» — великий святой на тот момент не был помянут в поэме в сонме других святых. «Как нет?!» — Кузнецов даже как-то слегка опешил, удивился и задумался. В другой раз показал ему в Житиях святых отрывок, где говорится о подвиге святого великомученика Меркурия — римского воина, пострадавшего за веру Христову. Этот святой на поле боя поразил копьём императора Юлиана Отступника, гонителя христиан. Юрия Поликарповича поразило здесь то, что этот святой, изображённый на иконе, исчезает из неё на время боя, совершает подвиг и возвращается в икону, но уже с окровавленным копьём. Чистая поэзия в кузнецовском ключе!
— А из какого источника вы это взяли?
— Это жития святых, составленные Дмитрием Ростовским, в 12-ти томах. И там большая сноска, где сказано, что Василий Великий молился перед иконой Божьей Матери, а к иконе была приставлена поменьше икона великомученика Меркурия, римского воина. И вот — что произошло… У меня были с собой жития святых. Я Юрию Поликарповичу показал, говорю: «Отдаю вам, потому что я не напишу, это ваше, — сам этот ход поэтический…». И это его так поразило, что он тут же взял, почти бегом побежал по лестнице, снял ксерокс и отдал мне книгу. И вот через неделю, примерно, я ему звоню, а он говорит, что написал про Иоанна Крестителя вставку и про великомученика Меркурия.
— А как вам заочная полемика Юрия Поликарпович со святителем Игнатием Брянчаниновым, опубликованная в воронежском журнале «Подъём»?
— Очень сильно. Я считаю, что тут Юрий Поликарпович прав. Он мне ещё при жизни говорил об этом. Он даже прозрел, — вот, что значит великий поэт! — «Причастие как же осуществляется? Чувственным образом!» Действительно, мы же потребляем Плоть и Кровь Христовы — через обоняние, осязание, через вкус. Мы же с этим сталкиваемся, это же не просто так абстрактно. Господь сказал: Кто не ест моей Плоти и не пьёт моей Крови, тот не наследует жизни вечной… И вот последние его стихи «Поэт и монах» и «Молитва». Он читал их, когда я к нему пришёл в последнюю нашу встречу…
— «Поэт и монах» — как раз ведь явно по мотивам его спора с Брянчаниновым…
— Конечно! Получилось так, что когда я пришёл, он «Поэт и монах» сам прочитал, а «Молитву» мне говорит: «Читай». Я стал глазами читать. «Да нет, — говорит, — ты вслух читай». Я стал вслух читать, причём читать не ровно, но с какими-то остановками на строке, как будто голос уставал. Он говорит: «Вот так и надо! Правильно ты читаешь!» То есть для него важно ещё, как он угадал ритм, размер. «На голом острове растёт чертополох…» — так вот оно, естественно должно звучать. И потом: «Ты в небесех — мы во гресех — помилуй всех…» — и он говорит: «Это же молитва!». Я говорю: «Да, Юрий Поликарпович, это молитва…». Он: «Нет, это МОЛИТВА». То есть он очень дорожил этим стихотворением, и тем, что оно вот так получилось.
А до этого Кузнецов сам прочитал стихотворение «Поэт и монах», где Игнатий Брянчанинов прозвучал со всей его нетерпимостью (он же ведь и Гоголя упрекал в своё время, его «Выбранные места из переписки с друзьями», за то, что там много человеческого примешано, что писатель, пытаясь донести какие-то божественные истины, много человеческого примешивает, много крови). И вот Кузнецов это тонко подметил у святителя Игнатия. И прочитав всё это, сказал: «Пойдём». Мы пошли к главному редактору — Куняеву. Куняев поначалу не хотел печатать это стихотворение. А я был в подряснике, с крестом. Мы поднялись на второй этаж, и, Юрий Поликарпович говорит ему: «Вот, послушай человека церковного, что он тебе скажет». А смысл претензии Куняева заключался в том, что монах, якобы символизируя монашество в целом, изображён каким-то бесноватым и… он говорит: «Ведь было же русское монашество. На что ты посягаешь?!». Куняев сопротивлялся, а Кузнецов ему говорил: «Ну, что ты боишься?! Я же напечатаю в другом месте! Будь храбр, как лев!». Он был тогда в приподнятом настроении, не просил, а как бы вдохновлял, с какой-то внутренней весёлостью подбадривал Куняева: «Будь храбр, как лев!». Вот такая была краткая беседа, после которой всё благополучно разрешилось, стихи были подписаны в печать. Не то чтобы мой приход имел какое-то решающее значение, но как-то так Станислав Юрьевич в итоге согласился напечатать.
