Окончательный выбор Колодезная сделала на последнем курсе, выйдя замуж за Виталия Кириченко. Они вместе по распределению уехали потом на Дальний Восток. Их брак продлился не так уж мало, целых пятнадцать лет. Позже Колодезная перебралась в Ташкент, став какой-то шишкой в ЦК Компартии Узбекистана.
Вспоминал ли потом Кузнецов Колодезную, я не знаю. Достоверно известно другое: в мае 1961 года поэт решил на учёбу махнуть рукой. Я слышал несколько версий его ухода из института. Одну из них озвучил завкафедрой Армавирского педуниверситета Юрий Павлов. Якобы Кузнецов в конце второго семестра разругался с преподавателем Израилем Духиным, отказавшись тому сдавать экзамены по его лекциям. Но эту гипотезу потом опроверг критик из Майкопа Кирилл Анкудинов. По его информации, Кузнецов поссорился не с Духиным, а совсем с другим преподавателем — Дерггольцом.
Третью версию в своём письме изложил Сердюк. «Я в 60-м году в армию ушёл, а Юра в пед. Краснодара поступил. С его слов: ему обещали перевод в Литинститут и не сделали. Он обиделся жутко, забросил учёбу».
Я в незавершённой повести Кузнецова «Зелёные ветки» нашёл эпизод о том, как герой, подав заявление об уходе из пединститута, заявился к сокурснице. И дальше шёл следующий текст:
«Светлана сказала:
— Сумасшедший! Зачем ты это сделал? Армия! Ты же там огрубеешь.
Я закричал:
— Во-первых, я жить хочу! Грубо, да! Но это будет наглядно. Я хочу огрубеть, как кусок глины. Пусть жизнь из меня сделает простую чашку, зато из неё люди будут пить чай. Каждому нужно в жизни иметь своё место. А я в конце концов для того и ухожу из института, чтобы доказать ему свою преданность, чтобы там, вдали, выверить себя, узнать и определить своё место в жизни. И если я увижу, что моё место здесь, в институте, я вернусь сюда, но если в другом месте, пойду туда, но это будет тот же институт.
— Ты поступаешь в жизни, как поэт!
Она отвернулась и заплакала. Ну, это уже слишком!
— Вот увидишь, я сейчас уйду.
Она перестала всхлипывать и повернула ко мне своё лицо. Хотел бы я всю жизнь смотреть на такое лицо!»
Хотя я знаю, что в это время Ждан-Пушкин всё делал для того, чтобы краснодарские издатели запустили в производство первую книжечку Кузнецова. Он часто приглашал обиженного студента к себе домой и выправлял некоторые его строки. Эти посиделки отчётливо остались в памяти другой кубанской журналистки — Светланы Денисовой. В начале 2010 года она писала мне: «В приветливой квартире моего соседа журналиста Игоря Михайловича Ждан-Пушкина всегда было много друзей: литераторов, журналистов. Умный, добрый, приветливый, Игорь Михайлович помогал всем, кому мог. Юру Кузнецова я помню молодым и очень озабоченным. По-моему, это был очень сложный период его жизни. А у друзей ему было хорошо и покойно. Он много улыбался».
Но, может, всё было намного проще. Возможно, причину ухода Кузнецова из института надо искать в очередной неразделённой любви. Этот фрагмент из автобиографической повести «Зелёные ветки» интересно соотнести с ранними стихами Кузнецова. Смотрите, что он писал в 1961 году:
Что таиться! Я был из ловких,
Вырвигвоздь и большой нахал.
На автобусных остановках
Я свидания назначал.
Ах, умею я целоваться!
И рукам я волю даю.
Но сберёг я своё богатство —
Никому не сказал: люблю.
Спустя годы, поэт добавил, что в этом вроде бы таком легкомысленном стишке он запечатлел одно из своих главных открытий, сделанное к двадцати годам: «Я обнаружил святость в земной любви».
Впрочем, по сохранившимся у вдовы Кузнецова разрозненным листкам с записями автобиографического характера прослеживается ещё одна версия. Не исключено, что на первом курсе Кузнецов, считавший себя до этого чуть ли не гением, столкнулся с неприятием своих стихов в интеллектуальной среде, и это спровоцировало его на неадекватные поступки. Он ведь всерьёз в начале 60-х годов жил и дышал прежде всего поэзией. Герой его повести «Зелёные ветки» заявил:
«Я писал стихи, иногда легко, чаще трудно, а было время, когда не мог выдавить ни строчки, но не писать было ещё трудней. Мне казалось, что я бездарь, обыкновенный бездаришко с велосипедом для редакций. Я представлял так: жизнь идёт, тяжела, но я должен давать бой. Даже отступая, должен давать бой. Должен писать. Кроме того, я дал слово. А совесть не прощает не сдержанных слов. Я хотел чистой, как у всех людей, совести. И даже так: не гладкой жизни, но гладкой совести».
А кто понимал это?
Позже Кузнецов на одном листке подчеркнул: «Я очень честолюбив. Я настолько честолюбив, что готов убить себя работой. А для того, чтобы доказать самому себе, какой я талантливый поэт». А на другом листе — рассказ о бывшем директоре тихорецкой школы Юрии Фёдоровиче, который, видимо, одним из первых оценил талант Кузнецова ещё в Тихорецке. Этого Юрия Фёдоровича перевели в Краснодар, и его очень разочаровала подборка стихов Кузнецова в краевой молодёжной газете. Он заметил, что стихам Кузнецова «не хватает, как свежей струи, жизни. Они слишком созерцательны». Юрий Фёдорович ещё посоветовал ему перейти на заочное отделение и поступить на работу. Но Кузнецов предпочёл совсем оставить институт и дождаться повестки из военкомата.
Бросив учёбу, Кузнецов вернулся к матери в Тихорецк, где ему вскоре пришла повестка в армию. Издатели, видя такую ситуацию, интерес к его стихам тут же потеряли и производство дебютной книги приостановили. И Ждан-Пушкин уже ничем помочь ему не мог. Так приход Кузнецова в большую литературу задержался ещё на несколько лет.
Солдаты в клетчатых рубашках
В армию Юрия Кузнецова призвали 11 ноября 1961 года. Позже, в начале 1988 года он мне в интервью для журнала «Советский воин» признался:
«Надо сказать, что в армию я сам рвался. Бросил в своё время Краснодарский педагогический институт и пошёл в военкомат. Попал в ВВС, в связь. Первый год служил в Чите. В армии столкнулся со строжайшей дисциплиной. Выросший без отца, я был к этому не приучен».
Я тогда переспросил: что, поэту пришлось ломать свой характер? Но Кузнецов не согласился с постановкой вопроса. Он после некоторых раздумий ответил: «Не сказал бы. Пришлось держать свой характер в узде, вырабатывать жёсткую мужскую волю. Служил, как считаю, неплохо. Быстро освоил матчасть. Стал специалистом второго класса».
К этим словам стоит добавить, что Кузнецов и в армии продолжил писать стихи. Уже на девятый день службы, по дороге из Краснодара в Читу он сочинил стихотворение «Наряд на кухню». Молодой солдат писал:
Гремел вагон, расшатан и раскачан,
Мелькнула Волга, и Урал пропал.
И вырывался из котлов горячих
Лосиными рогами крепкий пар.
Я был в наряде, с папироской, весел.
Я мясо, как бельё, перемывал.
И сорок тысяч комсомольских песен
Под клокотанье пара распевал.
В Чите, уже в «учебке» у Кузнецова родились стихи «Пилотка», «Связь даю», «В карауле» и несколько других поэтических миниатюр. Армейский связист потом их отправил в газету Забайкальского военного округа «На боевом посту». Там за его письмо зацепился старый служака Юний Гольдман (которому в реальности тогда было всего 37 лет). Он всё сделал, чтобы начальство разрешило молодому солдату раз в месяц (а иногда и чаще) посещать действовавшее при газете литобъединение. Но первым поэтом Забайкальского округа Кузнецов стать не успел.
