В поэме «Дом» Кузнецов синтезировал свои размышления о времени, чтобы сказать о своём понимании Востока и Запада, о столкновении различных временных стихий, чтобы осмыслить войну и победу, чтобы объять и исчерпать высокую многосмысленность понятия «Дом», включающего семью, родину, историю, истину. Задача так велика, что поэма кажется неотчетливой по смыслу и незавершённой, как, впрочем, и другие поэмы Кузнецова (в частности, «Змеи на маяке» — поэма, заставляющая тревожно вглядываться, входить в текст и выходить из него с чувством, что ты разминулся с сутью).
Валентин Курбатов
(Из статьи критика «На полпути от мысли к сердцу», журнал «Москва», 1980, № 9).
В конечном счёте такая увеличивающая оптика — оптика Юрия Кузнецова: «Я льдину спускаю в бидон для воды — сквозь лёд увеличены пальцы». Впечатляющие фантасмагорические сдвиги — средство и следствие такого «лирического увеличения». Досадная гигантомания, которая дружно отмечена критикой, — тоже.
Принцип, который нащупал Заболоцкий, как видим, может иметь и неожиданное продолжение. Есть в увеличительном стекле Кузнецова некоторое сходство с той лупой, сквозь которую обэриуты рассматривали бабочек, букашек, травинки.
Увеличенные пальцы — это знаки эпического «увеличения» и космических претензий.
По ту сторону видна эпическая даль России, но она укрупнённо даётся — через лицо. По ту сторону льдины чудится: «тряпкою мать протирает окно — она меня видит. Я вижу!» И в то же время эта немая сцена, похожая на сновидение, говорит о непреодолимой прозрачной преграде между человеком и человеком. Итак, этот причудливый образ предугадывает едва ли не главное противоречие Кузнецова — между эгоцентризмом и эпической претензией.
Анатолий Пикач
(«Вопросы литературы», 1980, № 8).
<b>Пикач Анатолий</b> — петербургский критик. В 2003 году он выпустил книгу «Табунок золотые копыта».
На днях в «Московском литераторе» прочитал из рук вон плохие стихи Ю. Кузнецова, безвкусные, с крикливо надорванным горлом, опасающиеся быть простыми. Что-то с ним происходит; видно, не всякому под силу оказываются глупые, преувеличенные «концептуальные» похвалы — объявление тебя мессией русской поэзии.
Александр Борщаговский
(Из письма критику Валентину Курбатову, январь 1981 года).
<b>Борщаговский Александр Михайлович</b> (1913–2006) — прозаик и театровед. В 1949 году он пострадал от борьбы с космополитами. Влиятельный литературный вельможа Анатолий Софронов назвал его «диверсантом от театральной критики» и «литературным подонком». Позже, уже в 1968 году Татьяна Лиознова экранизировала один из рассказов писателя, сняв блестящий фильм «Три тополя на Плющихе».
Прекрасные стихи о войне пишет Юрий Кузнецов. Может быть, лучшие стихи о войне, написанные в последнее время, — это стихи Кузнецова; одно его стихотворение у меня даже есть в записной книжке.
Евгений Носов
(На встрече с читателями Библиотеки им. В. И. Ленина в 1981 году).
<b>Носов Евгений Иванович</b> (1925–2002) — прозаик. В 1977 году он издал повесть «Усвятские шлемоносцы». Как считал критик Валентин Курбатов, мы ещё не осознали в подлинном величии эту книгу, «где не раздаётся ни единого выстрела, но где война впервые явлена в зияющей смертной силе, вставшей против векового порядка жизни».
В его стихах о войне — такой, какой она увиделась или кажется теперь, что увиделась, — ни малейшей картинности, пластики, вообще изобразительности. Конкретные детали, приметы военной реальности либо вовсе устранены из стиха, либо сведены до необходимого — чтобы только безошибочно опознать эпоху — минимума. Слепая, непроглядная темень младенческого неведения — и память, что столь же кратким и столь же неверном, как фотовспышка, светом озаряет бескрайний, просвистанный ветрами простор, где не на чем остановиться взгляду, кроме как на страшном, сводящем с ума клублении пыли, мрака и праха, — вот что такое военная лирика Юрия Кузнецова.
Сергей Чупринин
(«Дон», 1981, № 8).
<b>Чупринин Сергей Иванович</b> (р. 1947) — критик. Одно время он занимался современной поэзией. В 1988 году у него вышла книга «Критика — это критики». Позже Чупринин инициировал проект «Новая Россия: мир литературы», который вылился в словарь современных русских писателей, представивший почти 12 тысяч авторов. В начале девяностых годов критик возглавил журнал «Знамя».
После довольно продолжительного, я бы сказал эстрадно-газетного периода, русская поэзия медленно и не без труда возвращает себе свои родовые признаки, в число которых, по моим понятиям, входят философичность и искренность, глобальность задач и необъяснимость.
Имя Юрия Кузнецова весьма тесно связано с упомянутым обновлением русского поэтического слова.
Василий Белов
<b>Белов Василий Иванович</b> (1932–2012) — прозаик. Лучшей его книгой стала повесть «Привычное дело», которую ещё в 1966 году высоко оценил Вадим Кожинов.
Кстати, о Кожинове. Сохранилась его переписка с Беловым. В ней не раз мелькает имя Юрия Кузнецова. Так, 1 декабря 1975 года Кожинов сообщил Белову: «Собираюсь написать тебе подробное письмо о Ю. Кузнецове». В другой раз — 30 августа 1978 года — Кожинов написал Белову: «Ю. Кузнецов (скажу по секрету) с волнением ждёт, пришлёшь ли ты ему „Кануны“, которых у него нет. Он заявил, что было только четыре писателя <в России> — Шолохов, Платонов, Булгаков, Белов».
Ещё одна подробность: 15 августа 1995 года Кузнецов написал любопытное стихотворение «Случай с Василием Беловым», в котором, помимо всего прочего, он так обрисовал писателя: «Сам Белов приземистого роста, / Крепенький орешек, Божья плешь».
Надо сказать, что со временем Кузнецов охладел к тому, что делал Белов в литературе. Став работать в журнале «Наш современник», он несколько раз отказывал писателю в публикации его произведений. 2001 года Кузнецов отверг поэтические вариации Белова на мотивы из сербского фольклора. 11 июля 2001 года Белов писал Станиславу Куняеву: «И ещё, пусть Юра Кузнецов] найдёт рукопись моих „Якшичей“ <…> Ей-Богу, Юра имеет право отказывать авторам!»
Я, например, глубоко убеждён, что никакой близости традициям устного народного творчества у него
[Кузнецова. — <i>В. О.</i>]
нет. Есть лишь механическое перенесение внешних приёмов и зачинов, сказочных образов и символов, но самого духа русского народного творчества нет. А ворон в павлиньих перьях — это ещё не павлин. Поэзия Ю. Кузнецова чужда устному народному творчеству прежде всего потому, что народное искусство — всегда «сердечное искусство» (М. Горький). Сердечности, душевности, крови не хватает стихам Ю. Кузнецова. (Кровь, может быть, и есть, но это не кровь Данко, озаряющая дорогу людям, а холодная кровь той подземной рыбы, которая режет плавником корни всего живого.) Сказки не могут заканчиваться плохо. Даже в самых страшных из них добро побеждает зло. Поэзия Ю. Кузнецова (вся!) пронизана апокалипсическим мотивом безысходности. «Край света» — у него не сказка, как это утверждают некоторые критики. Край света у него — конец света. И больше ничего. А всё творчество — апокалипсис… Новое «откровение»…
