Среди пыли, в рассохшемся доме
Одинокий хозяин живёт.
Раздражённо скрипят половицы,
А одна половица поёт.
Гром ударит ли с тёмного неба
Или лёгкая мышь прошмыгнёт, —
Раздражённо скрипят половицы,
А одна половица поёт.
Но когда молодую подругу
Нёс в руках через самую тьму,
Он прошёл по одной половице,
И весь путь она пела ему.
Новаторство? В этом слове по отношению к поэту я чувствую сегодня что-то хвастливое. Традиция? Что это такое? Не тот ли оселок, на котором правит своё видение мира новый поэт.
Виктор Перцов
(Из ответов на вопросы анкеты журнала «Юность», 1975, № 9).
Стихи Ю. Кузнецова в «Новом мире». Большое событие. Наконец-то пришёл поэт. Если мерзавцы его не прикупят и сам не станет мерзавцем, через десять лет будет украшением нашей поэзии. Талант, сила, высокие интересы. Но что-то и тёмное, мрачное.
Давид Самойлов
(Подённая запись поэта за 30 августа 1975 года).
<b>Самойлов (наст. фамилия Кауфман) Давид Самойлович</b> (1920–1990) — поэт из плеяды фронтового поколения, которого очень высоко ценила Анна Ахматова. Ещё в 1939 году он вошёл в поэтическую компанию Павла Когана, Сергея Наровчатова, Бориса Слуцкого и Михаила Кульчицкого. Но после войны его долго не печатали — якобы за формализм. Первую книгу «Ближние страны» Самойлов выпустил лишь в 1958 году.
Критик Станислав Рассадин считал Самойлова поэтом двадцать первого века. Он уже в 2005 году утверждал: «Самойлов с его лёгким дыханием, с его „конструкцией“ при жёсткой трезвости „Струфиана“ или „Последних каникул“, с его выходом на простор истории, несродным герметичности Бродского, — вот он, настаиваю, поэт…»
Главная тема поэта и есть «путь-дорога», «поиск — движение». Но хотя направление («край света») задано, надо уточнить сперва «начальные условия» задачи. Система отсчёта у Кузнецова — это прежде всего два полюса: Дорога и Дом; разность потенциалов рождает поэтический ток. Дом — символ слияния с окружающим, пожизненная любовь, «почва». Причём не буквально: «Вот моя деревня, вот мой дом родной». Нет, для Кузнецова Дом — это шире, это, главным образом, детство, память о «непочатых годах», о «днях моей мечты», да ещё до того отфильтрованная в толще времени память, что сделалась она чем-то вроде нектара, вызывающего видения: «Прямо передо мной — молочный, свежеснесённый, в пуху ещё шар земной». Определение не очень конкретное, но эта обобщённость, символичность вообще свойственны Кузнецову: и жуки, собаки и трава, стрекозы, воздух, пауки, цветы и синева…
Ким Хадеев
(«Дружба народов», 1975, № 3).
<b>Хадеев Ким Иванович</b> (1929–2001) — критик. Его считали диссидентом. Власть дважды (в 1948 и 1962 годах) бросала исследователя в тюрьму. Первый раз он взбунтовался против партийного режима и Сталина. Получив второй срок, исследователь попал во Владимирскую тюрьму, где очень скоро сдружился с Юлием Айхенвальдом. Позже он сошёлся с Львом Аннинским, который, собственно говоря, и спровоцировал его на написание статьи о стихах Юрия Кузнецова для журнала «Дружба народов».
В годы застоя Хадеев выживал за счёт того, что писал лжеучёным диссертации на самые разные темы — от психиатрии до юриспруденции.
Я готов согласиться: то, что делает Ю. Кузнецов, в каком-то смысле можно назвать стремлением к эпосу. Он пытается не просто выразить себя, но ввести в свои стихи объективный мир, передать читателю ощущение его самодовлеющего, хотя в то же время и неотделимого от поэта бытия. Но я поостерёгся бы употреблять термин «эпизация». Уместнее говорить об «объективизации» или «бытийности». Именно о «бытийности лирики» следует говорить, если иметь в виду стихи Ю. Кузнецова. У него не соединяются лирика и эпос, у него объективное бытие вживается в лирику, отчего лирика нисколько не перестаёт быть лирикой. Это было характерно и для Заболоцкого и для Тютчева — любимого, кажется, поэта Ю. Кузнецова.
Вадим Кожинов
(Из диалога с Ал. Михайловым, «Литературное обозрение», 1976, № 1).
Сейчас много пишут о Кузнецове, называют его «главной надеждой» поэзии. Всегда есть что-то настораживающее в таких авансах. Однако в случае с Юрием Кузнецовым авансы вроде бы оправдываются. От произведения к произведению он растёт, совершенствует своё незаурядное поэтическое дарование. Мне нравится его сосредоточенность, власть одной думы во всех его стихах и поэмах. Он не разбрасывается, не гоняется за модой.
В стихотворении «Четыреста» дали о себе знать те возможности, которые открываются перед молодой поэзией в решении темы Отечественной войны <…> Из конкретно-бытового плана, характерного для поэтов военного поколения, Кузнецов переводит тему войны в былинно-героический, отодвигая все мелкие подробности, зато высвечивая напряжённое лицо солдата. С большим драматизмом, с неизбывной горечью в слове рассказывается легенда о сыне, который одной силой сыновней любви выводит оттуда, из страны мёртвых, отца и его товарищей, погибших в боях за Сапун-гору. Трагическая символичность этой картины, когда четыреста встают из могилы, когда «в земле раздался гул и стук судеб, которых нет. За тень схватились сотни рук и выползли на свет. А тот, кто был без рук и ног, зубами впился в тень», заставляет заново пережить всю горечь потерь.
Настоящая поэзия обладает способностью смыть слой привычности с памяти, и прошлое снова предстаёт в живой сегодняшней боли:
Россия-мать, Россия-мать! —
доныне сын твердит. —
Иди хозяина встречать,
он под окном стоит.
Юрий Кузнецов смотрит здесь в широко открытые, суровые и требовательные, беспощадные глаза военного прошлого. Не всякому дано выдержать этот взгляд!
Виктор Кочетков
(«Молодая гвардия», 1976, № 5).
<b>Кочетков Виктор Иванович</b> (1923–2001) — поэт. Ярославский литератор Евгений Чеканов в своих воспоминаниях о Юрии Кузнецове привёл следующий отзыв поэта о Кочеткове: «Как поэт он — так… ничего… пустое место. А как человек — да, хороший». Чеканов, ссылаясь на Кузнецова, сообщил, что Кочеткова «сильно обидели, убрав из секретарей какого-то парткома. Тогда, вслед за ним, ушёл из парткома и сам Кузнецов».
По-иному эпична лирика Юрия Кузнецова. Его книга «Во мне и рядом — даль» стала заметным событием поэтической жизни и вызвала к себе пристальное внимание критики и читателей. В таких случаях находится место и неумеренным восторгам, которые могут дезориентировать поэта. Новые публикации показывают, что Кузнецов относится к поэзии серьёзно. Настолько серьёзно, что стихотворение «Перо», которое у другого поэта могло бы показаться претенциозным, в контексте стихов Кузнецова звучит без всякой фальши. Вот это стихотворение:
Орлиное перо, упавшее с небес,
Однажды мне вручил прохожий, или бес.
— Пиши! — он так сказал и подмигнул хитро. —
Да осенит тебя орлиное перо!
Отмеченный случайной высотой,
Моя дух восстал над общей суетой.
Но горный лёд мне сердце тяжелит.
Душа мятётся, а рука парит.
