Василий Фёдоров
<b>Фёдоров Василий Дмитриевич</b> (1918–1984) — поэт. В 60-70-е годы он считался одним из лидеров охранительного лагеря в литературе. Его мнение много что значило в Союзе писателей. Но в последние два десятилетия этого поэта уже редко кто цитирует.
…У Кузнецова война возникает как бы в двух планах. Во-первых, в быту, в эмпирике детства — здесь она неотвратима, «естественна», и с судьбой не поспоришь. Спор с нею возникает на ином этаже духовного сознания — на уровне философии истории, и здесь нет уже никакой смявшей тебя эмпирики, а есть высокий бунт против смерти, против потери, и именно это есть то самое, о чём на «круглом столе» в «Литературной газете» 7 ноября 1973 года говорилось: в стихах Ю. Кузнецова сказано новым поколением новое слово о войне.
Лев Аннинский
(«Литературное обозрение», 1975, № 9).
<b>Аннинский (наст. фамилия Иванов) Лев Александрович</b> (р. 1934) — критик. В начале своей творческой судьбы он, чтобы сохранить право на самостоятельность собственных суждений и оценок, очень старался избегать каких-либо личных отношений с поэтами и прозаиками, о ком собирался писать статьи. Но потом, уже в конце 1990-х годов у него появился другой метод: брать деньги за чтение рукописей и книг и потом бесплатно прочитанное анализировать.
Последнее время в различных статьях и обзорах нередко упоминается имя Юрия Кузнецова. Он не так уж молод для «молодого» поэта — ему за тридцать. Мне по душе, как он сейчас работает. Но вот что настораживает. Недавно в творческом объединении московских поэтов состоялся вечер Кузнецова под широковещательной рубрикой: «Новые веяния в современной поэзии». Не помню, чтобы за все послевоенные годы о ком-либо так писали. Откуда эта провинциальная рекламность? И готов ли поэт разумно её оценить? Не слишком ли горьким окажется последующее разочарование, когда критики найдут другие «новые веяния»?
Константин Ваншенкин
(Из статьи «Мера ответственности», «Правда», 1975 год, № 74, 15 марта).
<b>Ваншенкин Константин Яковлевич</b> (1925–2012) — поэт.
«Мы вышли из войны», — заявил он в одном из своих стихотворений. Самое известное его произведение — текст песни «Я люблю тебя, жизнь», написанной в 1958 году.
Евгений Евтушенко утверждал: «Особенность его поэзии — скрупулёзность деталей — была особенно драгоценна в тогдашнее время декларативной неконкретности: „А я гремел оконным шпингалетом, похожим на винтовочный затвор“, „И где на подоконнике застыли столетника зелёные рога“. Подчёркнутая будничность, неходульность ваншенкинских стихов были в то время [речь о 50-х годах. — <i>Ред</i>.] равны тихому, но убеждённому мятежу против ложного пафоса бесчисленных волго-донских и прочих циклов».
Давид Самойлов однажды публично назвал Ваншенкина поэтом среднего уровня. Но это не помешало стихотворцу и в советскую эпоху, и в постперестроечное время без конца получать государственные премии. Видимо, у властей отсутствовал хороший литературный вкус.
В конце 1987 года Ваншенкин публично выразил своё возмущение тем интервью, которое дал Юрий Кузнецов газете «Книжное обозрение». В своей статье «Потребность в исцелении» («Советская культура», 1987, 22 декабря) он заявил, что Кузнецов якобы решил «утверждаться в собственных глазах, уничижая других» и поэтому мимоходно низвергнул художественные авторитеты. К числу авторитетов Ваншенкин относил и себя любимого.
Насколько остра проблема идейно-эстетического воспитания молодых, показывает выступление Ю. Кузнецова. Посвятив своё выступление «быту» и «бытию» в современной поэзии, он в один ряд поставил крупнейшего поэта современности Леонида Мартынова и Игоря Шкляревского, автора первых книг. Нельзя в таком тоне говорить о Мартынове, авторе «Лукоморья», «Первородства», «Гипербол», сводить его творчество к «бытовизму» на основе одного неудачного стихотворения. Л. Мартынов всю жизнь боролся с «бытовизмом», за что ему немало попадало от критики.
Валерий Дементьев
(Из выступления 16 декабря 1975 года на четвёртом съезде писателей России).
<b>Дементьев Валерий Васильевич</b> (1925–2000) — партийный критик, специализировавшийся в основном на советской поэзии. В разные годы он выпустил посредственные книги о творчестве Александра Прокофьева, Ярослава Смелякова, Леонида Мартынова, Сергея Орлова и Александра Твардовского. Главная беда этого критика заключалась в том, что он всю жизнь в первую очередь стремился угодить начальству и редко когда говорил и писал правду.
…Безусловность этого поэтического явления соединяется для меня лично с ощущением некоторой его чуждости и непонятности.
Елена Ермилова
(«Москва», 1975, № 6).
<b>Ермилова Елена Владимировна</b> (р. 1932) — литературовед, специалист по Серебряному веку. Почти всю жизнь она проработала в Институте мировой литературы им. А. М. Горького. Будучи женой влиятельного критика Вадима Кожинова, Ермилова, в отличие от мужа, меньше всего в своих статьях касалась политических взглядов поэтов. Её в первую очередь интересовали тексты. Может, поэтому она лучше мужа смогла понять природу творчества современных стихотворцев.
Оказывается, что имитация мысли встречается сплошь и рядом и выглядит вроде бы вполне пристойно, в то время как поддельное чувство фальшивит нестерпимо на любой слух.
Юрий Кузнецов, выпустивший, кстати, уже не одну книжку, также склонен к этому поэтическому недугу:
Над родиной встанет солнце,
Над морем встанет скала,
Над женщиной встанет крыша,
А над мужчиной — звезда.
Чёткая форма постулата предполагает, как минимум, итог зрелой и оригинальной мысли. Однако стих Ю. Кузнецова в данном случае идёт проторённым путём обиходного смысла, частушечной банальности и картинной очевидности. Кроме последнего сопряжения мужчины со звездой. И хотя критик И. Ростовцева в рецензии на сборник Ю. Кузнецова (в «Литературной газете») усматривает в этом отвлечённо-возвышенном сопоставлении сакраментальный смысл, отзвук чуть ли не таинственной «этики космоса», усвоенной поэтом, трудно всё же не признать здесь образную необязательность, очевидную зависимость от звонкого витийства, от пышного «восточного» красноречия.
Так возникает иллюзия поэтического открытия. Но — мимолётно; тем горше, непримиримей и щепетильнее последующее отрезвление от ритмического гипноза. Если проанализировать этот краткий, сиюминутный эффект, то окажется: «стилистика» исполняет роль содержания, готовая форма, несущая в себе отпечаток традиционного замысла, начинает это содержание собою имитировать и подменять.
Но до чего же неудержимо привлекательна бывает для Кузнецова эта сулящая острые эффекты и крупные свершения мысли форма! В «Возмездье» поэт настойчиво извлекает притчевую многозначительность из житейского, «голого», а точнее — «уголовного» факта, инсценированного случая, хотя единичный случай никак не приобретает общего смысла.
Я встретился с промозглым стариком,
Глаза слезятся. — Что с тобой? — спросил я.
— Мне в очи плюнул тот, кого убил я,
И плачу я с тех пор его плевком.
