…Честно говоря, Ю. Кузнецов не хуже многих, печатающихся в наших московских журналах, поэтов, склонных к новациям. Допустить Ю. Кузнецова к экзаменам — можно.
Александр Коваленков
(Из отзыва на рукопись Ю. Кузнецова, представленную на творческий конкурс для поступления в Литинститут).
З/V-65 г.
<b>Коваленков Александр Александрович</b> (1911–1972) — поэт с очень сомнительной репутацией. В войну по его навету был арестован критик Фёдор Левин. Во время борьбы с космополитами он уже сам угодил за решётку. Позже, в годы хрущёвской оттепели поэт объявил непримиримый бой абстракционистам и авангардистам. Он считал себя стиховедом и даже выпустил несколько книг о стихах. Пушкинист Сергей Бонди о них сказал: «Но какая это всё антинаучная чепуха!»
О неслучайности Ю. Кузнецова в поэзии говорят хотя бы и такие строки:
И вот уже грохот, сумятица, визг,
Бегут проливные потоки.
Под низкой подводой не скрыться от брызг,
И в брызгах, как в родинках, щёки.
В глубоком кювете грызутся ручьи,
А тучи трещат, как арбузы.
Под ливнем летящим шумлив и речист
Неубранный лес кукурузы…
и др.
Владимир Соколов
(Из внутренней рецензии на рукопись Юрия Кузнецова «Полные глаза», представленной на творческий конкурс для поступления в Литинститут, 1965 год).
<b>Соколов Владимир Николаевич</b> (1928–1997) — поэт. В 1960-е годы он входил в круг Вадима Кожинова. Впоследствии поэт посвятил ему следующие строки: «Пил я Девятого мая с Вадимом, / неосторожным и необходимым. / Дима сказал, почитай-ка мне стансы, / а я спою золотые романсы. / Ведь отстояли Россию и мы, / наши заботы и наши умы». Тот же Кожинов считал, что Соколов оказал определённое воздействие на движение лирической поэзии во второй половине 1960-х годов.
В конце 70-х годов Соколов на страницах «Литературной газеты» взял под свою защиту стихотворение Юрия Кузнецова «Я пил из черепа отца…». Речь идёт о его реплике «Прими сей череп…». Соколов тогда заявил:
«…Реминисценция, сознательная или бессознательная, только тогда имеет право на существование, когда она действительно присвоена новым лирическим характером, на новом материале и развита в будущее. И при этом ещё, что воображаемый „череп“ нам не дороже „головы живой“».
Это стихотворение поселилось на четырнадцатой страничке первой книги стихов Юрия Кузнецова. Оно состоит из двух четверостиший:
Да, вот сейчас, когда всего превыше
Ракеты, космос взявшие в штыки,
Все наши представленья и привычки
Звучат, как устаревшие стихи.
Как я встревожен за мечту, за смелость,
Ведь в тишине, уйдя на миг от дел,
Любуюсь я звездой, упавшей с неба,
А может, это космонавт сгорел!
Нет, мимо таких строк не пройдёшь, как мимо чего-то случайного. Хотя я и не сторонник рифмы «стихи и штыки», но теперь так рифмуют даже очень известные «славотворцы». Это уже узаконено. Но в данном случае не то важно. Важно совершенно другое. Когда я смотрю на работу какого-нибудь великолепного гимнаста, я всегда удивляюсь и восхищаюсь умением его хоть на одну сотую секунды чётко зафиксировать то движение, которое он выполнил перед нами в ходе всего упражнения. Это как знаки препинания… В поэзии тоже, наверно, нужно уметь их расставлять. У Кузнецова это получилось блистательно. И, действительно, в наш век всё чертовски быстро стареет…
Пришла цветная фотография, и художник вынужден в силу этого оторваться от документальной точности. Фотография заставила художника смотреть на мир глазами, полными непосредственности и удивления, глазами тех людей, которые умели в каких-то примитивных царапинах видеть потрясающе сложную картину охоты на мамонта или на носорога.
Не так давно чехи придумали машину, которая за несколько минут может повторить в дереве любое, до мельчайших подробностей, даже самое бородатое изображение. Многие очень известные скульпторы — в панике. Ведь теперь и думать придётся, и видеть необходимо как-то совсем не так, как это умеет делать машина.
Юрий Кузнецов подчеркнул, зафиксировал эту мысль:
Все наши представленья и привычки
Звучат, как устаревшие стихи…
Во втором четверостишии первая строка, к сожалению, «не написана».
Как я встревожен за мечту, за смелость…
Во-первых, это не стихотворная строка, а во-вторых, то же самое, что и во-первых: строка «не написана». В другом стихотворении она, может быть, и прошла бы, но в этом небольшом, лаконичном, очень хорошем стихотворении такая строка права на существование не имеет!
Зато две последние строки — я скажу в унисон автору — космической яркости:
Любуюсь я звездой, упавшей с неба,
А может, это космонавт сгорел!
Да, в этом стихотворении есть понимание той блистательной трагедии, которая происходит с человечеством в атомном возрасте.
Виктор Гончаров
(«Литературная Россия», 1966, 14 октября).
Много у Вас в стихах приблизительного, претенциозного и безвкусного. Этакая нарочитая, придуманная усложнённость, которая на деле с головой выдаёт элементарность. Сложность не надо придумывать. Идите от простоты, от ясности и придёте к сложности. И потом — зачем Вам эта поза усталого от жизни, разочарованного и разуверившегося человека? Ей же богу, это уже скучно и неинтересно и давно всем надоело, не надо повторять зады, подражать нелучшим образцам.
И не сорите словами. В одной строфе у Вас вон какой набор слов: нота, бытие, оркестр, интеллект, скрипка, эквилибрирует, ирония… Звон! А вот написанное читайте себе вслух, вот Вам поучительная строка из стихотворения «Раздумье»: «Ешь там, спишь здесь, целуешься в такси».
Строже, строже пишите.
Александр Михайлов
(Из письма Юрию Кузнецову от 7 января 1966 года).
<b>Михайлов Александр Александрович</b> (1922–2003) — партаппаратчик, много лет надзиравший в ЦК КПСС за текущим литпроцессом. На его совести справки с осуждением книг Василия Гроссмана и Ильи Эренбурга. В 1965 году он с должности инструктора отдела культуры ЦК КПСС был переведён проректором в Литинститут. Впоследствии Михайлов возглавлял журнал «Литературная учёба», избирался рабочим секретарём Союза писателей СССР, руководил Московской писательской организацией. Как критик он занимался в основном поэзией, выпустив ряд книг о Вознесенском, Ваншенкине и Винокурове. Но главным его героем всегда оставался Маяковский.
Одарённости этого студента проявиться в полную силу мешает внешняя экспрессия, скрывающая истинную натуру.
Кузнецов — человек тонко чувствующий, наблюдательный, совестливый, но всё это с трудом прорывается в его стихах через покров внешней напускной экспрессии; почему-то ему нравится поза этакого бывалого, всё на свете испытавшего и изрядно уставшего человека. Думаю, что здоровая, неиспорченная натура этого парня возьмёт верх, возобладает над модой и тогда откроется в нём интересный, вполне современный поэт.
