3. Зеркало Распахан танками Восток И город Тихий Зарев. Иван-да-марья жил цветок, Осталась только Марья. Во мгле оплакала она Горючую разлуку. И скоро солнце и луна Позолотили муку. Дом пустовал с того утра — Угроза прихотлива. Фугас окрестных три двора Опустошил без взрыва. А на стене, как божий свет, Забрезжило зерцало. Взорвется бомба или нет? Но зеркало молчало. Мелькали в зеркале века, И плыл планетный шар, Метель, холмы и облака, Береза и анчар. Кривой монгол, стальной тевтон Легли на нем слоями. Повел на Родину масон Огромными ноздрями. И отразился декабрист, И с топором студент, Народоволец и марксист, И тот интеллигент, Перед которым, заблистав В тумане золотом, Возник изысканный жираф: — Россия, твой фантом! — Сошел Февраль, вскипел Октябрь Гранеными зрачками. Погнало пенистую рябь По зеркалу клочками. Уму и поиску ломоть Продиктовал веленье: Стране закон, идее плоть, Искусствам направленье… Страна в огне, страна во мгле, Фашизм приносит весть: Нет воли к жизни на земле, А воля к власти есть. Поразрешетился весьма, Погнулся русский двор. Мелькали галки сквозь дома, А танки — сквозь забор. Пришла соседка: — Ой, беда! Я видела живьем, Мертвец Иван идет сюда. Он близко — за холмом. — Мария кинулась навстречь Дорогой распростертой. И полилась родная речь: — Живой ты али мертвый? Коли живой, то прикажи, Чем утолить тебя? А коли мертвый, то скажи, Чем исцелить тебя? — Не плачь, любезная жена! Супруг бежал из плена. Земля одна, и ты одна, И встреча сокровенна. Опасный путь ему лежал. Скрываясь от погони, Он из-под Харькова бежал С проводником в вагоне. Где тот безвестный проводник — Иван вослед не глянул. Как тень в зерцале он возник И тенью так и канул. Иван сказал: — Молчи, жена. Иван свое возьмет, Подай зеленого вина — Узнаю: жив аль мертв. Не причитай — недолог срок, Не тяжели души. Но чтобы голос твой не смолк, О сыне расскажи… Блеснуло Марьино кольцо Или на солнце камень — Ударил в пыльное лицо Далекий чистый пламень. Иван прикрыл рукой глаза, А во поле сверкает. — Откуда свет — смотреть нельзя? — То зеркало сияет. Из уцелевшей глубины Невидимого дома Оно сияло со стены Покойно и бездонно. — А ведь под зеркалом тайник, — Сказал Иван. — О боже! Ты там взорвешься через миг… — Иль позже. А надежней На свете места не найдет Сам черт наверняка. Туда никто не подойдет… Но подошел Лука. Чихая, он залез в пролом. — Эхма, пропала хата! — Потрогал бомбу сапогом И сел напротив брата. — Пришел открыться, как судьбе. Прости меня, братан, Я проболтался о тебе… — Донес? — сказал Иван. Лука вздохнул: — Я известил…— И тень его исчезла. Эсэс огулом оцепил Опасливое место. — Пиши, Лука, — сказал эсэс, — Такое: «Выходи, Или твоим не жить!» Вот здесь, Ребенку на груди. — Хитро придумал, басурман, Но крик подать не хуже. — Письмо есть мистика, болван, Оно приводит в ужас. Сошла к Ивану тень в пролом. — Владимир? Вот те на! — А по Владимиру углем Кривые письмена. Иван все понял: час настал, Иному и не быть. Ребенок мысли угадал И медлил уходить. — Отец, возьми, он был со мной, — И протянул кинжал. — Он… деревянный! — Нет, стальной! — Родитель задрожал. Чужие слышались шаги, Он деревяшку поднял. — Святой простак… Побереги! — Поцеловал и отдал. Обочь фугас дремал в пыли. Казалось, только тронь — И полыхнет из-под земли Спрессованный огонь. — Я не хочу нисколько жить! — Заплакал мальчик звонко И стал о бомбу колотить… О, кулачки ребенка! Прощай, родная сторона! Дай горсть от милой пыли. Блеснула в зеркале спина, Ивана уводили. Не плачь жена. Любовь горда! Увидимся ли снова? Но жизнь сказала: «Никогда!» Печально это слово. К нему ключей не подобрать И лбом не прошибить. Умом упорным не понять, Но сердцем не избыть. Загадка сфинкса и числа, Обмен или обман. Оно для старости — скала, Для юности — туман. В нем слезы первые любви И брачный стон наутро. Напрасны жалобы твои, Пришедший ниоткуда. Стоит раздумье на пути Встревоженного духа, Как будто бьется взаперти, Стекла не видя, муха. Луку с овчарками сыскал Немецкий комендант И триста марок отсчитал За брата и талант. Тут призадумался дурак И мрачно стукнул по лбу: — Цена известна, коли так, Но лучше дайте бонбу. Она без дела все равно. — Зачем? — Для обороны. — Желанье русское темно, Но каковы резоны! И в честь германского ума Он снова стукнул по лбу: — Иметь желательно весьма И грамотку на бонбу. — Судьба играла иль момент? Спокойно комендант На бомбу выдал документ, Поскольку был педант. Извлечь фугас из-под земли Из отчего подвала Луке саперы пособли За самогон и сало. Добро, законное почти, Взвалил он на подводу. — Я благодарствую!.. Пади! — Огрел коня — и ходу. Его поток пространства гнал, Поток тоски и света. Он Лизавету поминал… Пустое, Лизавета! Чу, завалился ястребок За Северский Донец. Чу, закатился перстенек В неведомый конец. Слова Луки — сплошной туман, Любовь Луки — татарник. Война ветвила ваш роман, Как северный кустарник. Дремал забытый хуторок У самого обрыва. Внизу, как тихий говорок, Река толклась лениво. Замолк у крайнего окна Тягучий скрип колес. Встречай, военная жена! Лука добро привез. — Чего ты хочешь, волчья сыть? — Лука сказал: — Лопату! Хочу себя оборонить. Давай и ты за хату. — Взорвется бонба или… — Цыц! — Застрявшая ромашка Блеснула меж колесных спиц. Она вздохнула тяжко. И, обрывая белый цвет, На бомбу говорила: — Да или нет, да или нет? — В глазах ее рябило. Число всегда рябит. Оно Пустое, Лизавета! Ему предела не дано, И ты не жди ответа. Люби за синие глаза, За белое лицо. Люби за то, за что нельзя, И плюнь через плечо. Он проложил подземный ход Из погреба к фугасу. Зарылся в землю, словно крот, И дожидался часу. — Ты посади поверх цветы! — Решил он торовато. — На свете трое: я и ты, И… — он увидел брата. Рукой прикрыл свои глаза, А во поле сверкает. — Откуда свет — смотреть нельзя? Аль зеркало сияет? — Из уцелевшей глубины Невидимого дома Оно сияло со стены Покойно и бездонно. Дохнула с зеркала гроза, И брата тень шагнула, И заслонила небеса Гигантская фигура. Но искаженные черты Ушли в поля и пашни. — Да, только трое: я и ты… — Она вскочила: — Наши! — Лука на слитый гул и ход Из-под ладони глянул: — Ну, слава богу! Русь идет…— И в темный погреб канул. Прошел на Запад шум шагов, На край иной земли. Померкли язычки штыков, И вишни расцвели. Был полк вином победы пьян И верностью подруг. Пришел Степанчиков Степан, Но без обеих рук. Пропали руки на войне. Осталось от стенанья На левой культе только «Не…». — Вот образ отрицанья! Победа! Сталин поднял тост. Возник перед зерцалом. «Я пью!..» — ему он произнес И чокнулся бокалом. И гром по свету разнесло. Я видел Русь с холма: Мария плакала светло, И строились дома. Поэма презирает смерть И утверждает свет. Громада времени, вперед! Владимир, твой черед. 1972–1973 |
