На темном склоне медлю, засыпая,
Открыт всему, не помня ничего.
Я как бы сплю — и лошадь голубая
Встает у изголовья моего.
Покорно клонит выю голубую,
Копытом бьет, во лбу блестит огонь.
Небесный блеск и гриву проливную
Я намотал на крепкую ладонь.
А в стороне, земли не узнавая,
Поет любовь последняя моя.
Слова зовут и гаснут изнывая
И вновь звучат из бездны бытия.
1977
Как только созреет широкая нива
И красное солнце смолкает лениво
За темным холмом,
Седая старуха — великая мати —
Одна среди мира в натопленной хате
Сидит за столом.
— Пора вечерять, мои милые дети! —
Она поминает о сыне-поэте,
О дочке-вдове,
О светлом супруге, безвестно убитом,
О позднем младенце, бесследно зарытом
В кремень-мураве.
Рассвет наплывает по правую руку.
Закат наплывает по левую руку —
И слушают ночь.
И вот, потрясая могильные камни,
Приходят живые: поэт — с облаками
И горькая дочь.
Неполная смерть поднимает из праха
Истлевшие кости… Солдатская бляха
Блестит на одном.
Пришельцы глядят на пустые стаканы,
Садятся за стол и сквозят, как туманы,
Меж ночью и днем.
— Не хлебом единым, — сказала старуха.
И каждому мерит от чистого духа
И мира сего:
Огонь для солдата, лазурь для поэта,
Росу для вдовы, молоко для последа.
Себе — ничего.
Но вот огляделся, как в дальнем дозоре,
Солдат и заметил: — Не все еще в сборе.
Здесь нет одного.
От лона иного, от тучи гонимой,
Он сын мой и брат им, судьбой не любимый.
Вот место его!
— Пускай он войдет, — согласилась старуха.
Из бездны Вселенной до чуткого слуха
Шаги донеслись.
Бродяга вошел, не любимый таланом,
И принял стакан с непроглядным туманом…
Окольный, садись!
Давно я старуха. Мой голос — мерцанье.
Но я б не хотела одно прорицанье
В могилу унесть.
На чресла гадали мне в детские годы,
Что выйдет оттуда предтеча свободы;
Он должен быть здесь!
Бродяга заплакал, вдова зарыдала,
Поэт преклонился, дитя загадало,
Отец отступил…
Все гости пусты и сквозят, как туманы,
Не тронута снедь, не початы стаканы…
Так кто же тут был?
Солдат после смерти печально воюет,
Он редко по старой подруге тоскует…
А встреча близка!
Младенец блуждает в земном промежутке,
Глядит из небес, и играет на дудке,
И пьет из цветка.
Вдове и лежачего горя хватает.
Бродяга бегущую воду хватает
И песни поет.
Но сына-поэта во сне посетило
Виденье и светом уста отворило:
— Былое грядет…
И вновь созревает широкая нива,
И красное солнце смолкает лениво
За темным холмом.
Земля возвращает истлевшие кости,
А память — надежду. Пьют чудные гости
За старым столом:
Солдат за победу, поэт за свободу,
Вдова за прохожего, мать за породу,
Младенец за все.
Бродяга рассеянно пьет за дорогу,
Со свистом и пылью открытую богу,
И мерит свое.
1977
Отпущу свою душу на волю
И пойду по широкому полю.
Древний посох стоит над землей,
Окольцованный мертвой змеей.
Раз в сто лет его буря ломает.
И змея эту землю сжимает.
Но когда наступает конец,
Воскресает великий мертвец.
— Где мой посох? — он сумрачно молвит,
И небесную молнию ловит
В богатырскую руку свою,
И навек поражает змею.
Отпустив свою душу на волю,
Он идет по широкому полю.
Только посох дрожит за спиной,
Окольцованный мертвой змеей.
1977
На базарах сороки-воровки
Не болтают про те времена,
Как я жил на Большой Серпуховке
На кошмарах и ступе вина.
Что за думы на крюк попадались!
Что за сети ловили мой дух!
Что за твари на шею кидались!
Что за бури тягчили мой слух!
За стеною кричала старуха,
И таился у самых дверей,
Напрягая отвислое ухо,
Человек непонятных кровей.
Я лежал и не ведал предела
В фимиаме победной хандры.
И порожняя ступа гудела:
Ты не выйдешь из этой дыры!
Но, не глядя, по русскому нраву,
По широкой привычке своей
Я плевал на забвенье и славу
И на подлую тень у дверей.
1978
