Давно хотел написать Вам, выразить своё соболезнование в связи с такой неожиданной (по крайней мере, для меня) кончиной Юрия Поликарповича, нашего замечательного Юры, которого я всегда обожал и как человека и тем более как выдающегося поэта. Я всегда где только мог говорил о его замечательном даре, о его неповторимых и удивительных стихах и о его каком-то всеохватном философском и художественном феномене. Если Вы помните, Батима, Юра однажды пригласил меня к себе ночевать. Из ЦДЛ мы тогда ехали к Вам на только что полученную квартиру. Был ещё с нами Саша Медведев (где он?), и ехали с нами Вы. Юра на кухне, когда уже наступало утро, читал нам поэму «Змеи на маяке», понять которую до конца у меня не хватило мозгов, да к тому же башка раскалывалась от выпитого. Но всё равно внутренне чувствовалось, что это какая-то загадочная поэзия. Но — поэзия!

На протяжении жизни я виделся с Юрой нечасто. Однажды я приехал в Переделкино (кажется, в 87-м году) и увидел там Юру. Он занимался переводами. Вечерами иногда встречались, всегда говорили об одном — о русской поэзии и поэзии мировой. Он оригинально толковал Есенина, «поругивал» Ахматову. Мысли были удивительно просторными. Мне запомнилась эта переделкинская зима, как мы бегали на электричку, шумно дышали, толкались среди битком набитых вагонов. Знаете, Батима, я ощущал Юру, как брата (мы одногодки), он — февральский, я — сентябрьский. Так же я ощущал Шукшина и Рубцова — я был редактором его книги «Посвящение другу», Лениздат, 1984. Я там работал. Закончил я Литинститут (семинар Д. Ковалёва, а потом, после его смерти, был в семинаре В. Цыбина).

Летом прошлого года Юра прислал мне коротенькое письмо, сообщая, что подготовил мою подборку, запланировав её в № 10. Она вышла в № 11. И вдруг — такое несчастье.

Поверьте, дорогая Батима, я много месяцев был угнетён и расстроен до слёз. Многие мои друзья, знавшие Юру, были также потрясены этой катастрофой.

Теперь, когда прошло несколько месяцев с 17 ноября (вот уже 9 месяцев), я вдруг стал понимать (пришли в голову такие ассоциации), что мои стихи, подготовленные Юрой для публикации, это как бы его прощание со мной, ибо это, видимо, была одна из последних подборок, им подготовленных. Он сам назвал её: «Мелькнёт что-то светлое вдруг…» (по одной строке). Стихотворение заканчивается так:

Стихи написаны в 75-м году. И вот я думаю: наверное, эти стихи о Юре, это он мелькает среди «смутной и рассеянной думы». А строка «Бродя среди этого шороха, шума» — не что иное как сама наша нервная жизнь. Ужели уже тогда, в 75-м году, образ Юры запечатлелся в этих стихах? Да, видимо, это так. И он, отбирая стихи для публикации, из множества текстов выбрал и этот, и даже взял из него строчку для названия цикла.

Хочу посоветоваться с Вами: разрешите ли мне посвятить эти стихи Вашему мужу? Называются они «Слушая шелест…», имеется в виду — слушая саму жизнь. Высылаю Вам беловик этого стиха. Если дадите согласие, то я включу его в какое-нибудь издание. Поэтому если будет возможность — черкните мне. Я сейчас нахожусь не в Петербурге, а в родном Касимове, где у меня недавно скончалась мама. Для меня это горе, как обвал в моей жизни. Всегда думалось, что мама бессмертна, что она не умрёт никогда. Но вот ушла она, как и Юра, во сне.

Похоронили её на сельском погосте, в тех местах, где прошло её детство, юность… Так она завещала. Она стала готовиться к смерти, как к самому главному торжеству, ещё лет 25 назад. Приготовила смертный узел, учла всё до мелочей. Так уж положено у нас. Теперь её могилка окольцована шелестящими берёзами, липами, заброшенными полями, оврагами и заросшей пустошью.

Здесь — глубинная Россия.

В 83-м году я написал поэму «Император» (о Петре I), и в ней есть строки о Рубцове и Кузнецове. Царь из бронзового (медного всадника) превращается в живого человека. В конце поэмы идёт текст: (царь говорит):

(и т. д.),

а вот о Юре:

(имеется в виду Олимп)

(и т. д.)

Строка: «Как нагрянули, ух!». Имеются в виду супротивники Юрия, пытающиеся занять вершину Олимпа, а там уже давно «Вторит эхо строфе Кузнецова». Он уже давно там, покорив вершину.

Конечно, дорогая Батима, со временем я напишу о Юре, надо только найти в рукописных развалах кое-какие записи наших бесед, разговоров и споров.

В моей жизни свой трепетный свет оставили два Юрия — Селезнёв и Кузнецов. Оба стоят перед моим внутренним взором — выдающиеся творцы и неувядаемые личности. Они со мной навсегда — и в их книгах, и в моей памяти.

Когда я узнал об утрате Юрия Поликарповича, то звонил, просил прислать мне журнал с некрологом. Редакция прислала мне 2 экз. И ещё я написал Станиславу Юрьевичу письмо-соболезнование.

Если будет готовиться сборник воспоминаний, то сообщите, пожалуйста, я пришлю стихи и прозаические тексты. Если это будет необходимо, конечно.

Последний раз я виделся с Юрой в Петербурге на Пленуме Союза писателей, в зале, где нас принимал губернатор Владимир Яковлев. Потом были в Невской лавре. Более всего я поразился запечатлённой скорби на лице Юры, его как бы отстранённости, замкнутости и глубокого ухода в себя, им владела неразрывная интеллектуальная концентрация своих мыслей и размышлений, поэтому из-за пленумовской суеты он как бы выпал и был только с самим собой.

Но я был тепло им встречен, мы немного поговорили, пожали руки друг другу… И вот — последний прощальный привет от него — публикация цикла стихов. Вечная ему Память, Царствие Небесное! Да будет ему земля пухом. Я ходил в церковь, ставил поминальные свечи. И с горечью в душе живу сейчас: жалко маму и жалко Юрия.

Держитесь, Батима. Я разделяю с Вами Ваше большое горе. Молюсь за Юру.

Ваш Геннадий Морозов

* * *

Слушая шелест…

Юрию Кузнецову