Жизнь поэта странна и глубока.
Неотвязною рифмой казним,
Под пятою он ходит у Бога,
Но порою равняется с ним.
Жизнь поэта… До срока могила
Замечательных наших парней.
Я ведь тоже по краю ходила…
Я ведь тоже всё знаю о ней.
Выслушав это, Юрий Кузнецов ничего не сказал. Теперь, перебирая по тому или иному поводу черновые листочки, я то и дело натыкаюсь на стихи, адресованные Кузнецову в разное время. Я их ему никогда не дарила и не показывала. Наверное, зря: всё какой-никакой бальзам на детскую душу этого неповторимого в веках человека, рыцаря славянского материка. По-вагнеровски мощная фигура. Ярчайшая фигура русского космоса. В этом сложном, философском и жертвенном понятии «Русский космос» слиты воедино две мощные стихии, две крайности — русская степь и русский лес. Так полагал он. И потому, наверное, ему была так интересна душа северянина, человека из леса. Этим я в какой-то степени могу объяснить неотторжение им меня и моих литературных трудов.
Я не могу не согласиться с Евгением Рейном, сказавшим о Юрии Кузнецове самые проникновенные слова: «…та часть русской истории, о которой некогда было сказано, что Москва — есть Третий Рим, кончается великим явлением Кузнецова».
10 декабря 2003 г.
Мария Николаевна Аввакумова родилась 22 апреля 1943 года в селе Верхняя Тойма Архангельской области. Среднее образование получила в городе нефтяников Альметьевске. В 1967 году окончила журфак Казанского университета. Первые стихи с подачи Евгения Евтушенко опубликовала в журнале «Новый мир». Автор поэтических сборников «Северные реки», «Зимующие птицы», «Неосёдланные кони», «Из глубин» и «Трамвай мечтаний». В 2000 году Юрий Кузнецов помог Аввакумовой составить книгу её стихов «Ночные годы», специально для которой он написал своё предисловие. С 1984 года живёт в Москве.
Кирилл Анкудинов. Неправильные воспоминания
…Знак избранья, особая примета,
Страшный след Твоего прикосновенья.
Дмитрий Быков
I
Всё началось с альманаха «День поэзии» за 1984 год, принесённого мне отцом. Я, четырнадцатилетний подросток, открыл этот альманах и прочитал в статье критика Владимира Гусева «Видеть солнце».
«Юрий Кузнецов?
Инфернальный, безнравственный и пр. — пошли в мозгу привычные слова.
Не такой уж он безнравственный, а просто немного тоже позирует, хотя и талантлив, — хочется сказать спокойную фразу».
Слово «инфернальный» мне тогда было неведомо и потому заинтриговало. Ещё больше удивило определение «безнравственный»: что за поэт такой, которого все привычно называют безнравственным? И хотя критик пояснял, что Кузнецов на самом деле — «не такой уж безнравственный, а просто немного позирует», всё равно меня разохотило.
В этом же альманахе я увидел два стихотворения того самого Кузнецова, прочёл их — и запомнил навсегда. «Воет мартен, или воет сирена. Красные раки ползут» — эти жутко-притягательные строки всё вертелись в моём отроческом сознании, не отпуская.
Я стал собирать информацию о Кузнецове, узнал, что он — почти мой земляк (Тихорецкая, Краснодар — всё это совсем рядом). Потом, роясь в стеллажах юношеской библиотеки, обнаружил тоненькую книжечку «Выходя на дорогу, душа оглянулась» — и стал восхищённо бегать с ней, всем подряд читая стихи про «последнего эмигранта» («Прошу, моему поражению отдайте последний салют» — потом автор изменил — «моему поколению отдайте последний салют» — стало хуже), про «чёрный подсолнух».
Мёртвым светом его охватило,
Он уже не внимал ничему.
Только видел ночное светило,
Присягая на верность ему.
Незадолго до этого я сам написал в тетрадке для первых стихотворных опытов…
Мы не знаем, творим мы добро или зло.
Отчего же тогда нас так тянет творить?
Тогда Кузнецов манил этим. Правом на неправильный путь, правом на поражение, на нети, на верность «ночному светилу» («осквернённой святыни не надо»). В Кузнецове был соблазн неоднозначностью — а всё остальное вокруг меня было беспросветно однозначно…
На меня нашёл амок. Я искал стихи Кузнецова повсюду; находя, усердно переписывал в тетрадь…
Я встретился с промозглым стариком,
Глаза слезятся. — Что с тобой? — спросил я.
— Мне в очи плюнул тот, кого убил я,
И плачу я с тех пор его плевком.
«Как это глубоко, точно, красиво!» — зачарованно думал я.
Закончив школу, я поступил на филфак Адыгейского пединститута и на вступительных экзаменах читал наизусть приёмной комиссии стихи Кузнецова. Моя дипломная тоже была посвящена Кузнецову; и одним из героев моей кандидатской диссертации был Кузнецов (а если бы мне позволили, он был бы единственным героем моей кандидатской). Когда я напишу докторскую, в ней непременно будет идти речь о Кузнецове. Юрий Кузнецов со мной — на всю жизнь…
С первого курса института я попал в армию («перестроечный призыв»; кто был, не забудет), вернувшись через год, раздобыл домашний адрес Кузнецова и отослал ему свои стихи с сопроводительным письмом. В письме я (на своё несчастье) привёл список поэтов, которые мне нравятся. Нормальный «джентльменский набор книжного юноши» того времени — Брюсов, Блок, Анненский, Пастернак, Мандельштам; предпоследним в списке шёл Высоцкий, которого тогда любили все; незадолго до этого я прочитал стихотворение Кузнецова «Гитара» («Смердяков гитару взял у Аполлона») и удивился «высоцким» интонациям; мне надо было прислушаться к голосу интуиции, говорившей: «Здесь что-то не так», — но я этого не сделал. Завершился список поэтом Ш., который считался «учеником Кузнецова»; я решил: «Даже если Кузнецову не по нраву Высоцкий, упоминание поэта Ш. скомпенсирует это».
Предварительно я зашёл к Литератору старшего поколения, лично знакомому с Кузнецовым, и прочитал ему своё письмо.
Литератор огорошил меня.
— Что это ты в своём списке собрал одних евреев?
— Как одних евреев?! Ну, Мандельштам с Пастернаком, ладно. Но остальные…
— Читай список.
— Брюсов…
— Еврей…
— Брюсов — еврей? Ну а Блок?
— Тоже еврей.
— Он немец.
— Значит, немецкий еврей. Кто дальше?
— Иннокентий Анненский.
— Чистокровный еврей…
Но даже после этого удивительного диалога с Литератором я не убрал список из письма. Теперь я понимаю, что допустил ошибку: писателей (равно как и всех людей) прежде всего интересуют упоминаемые персоналии, и только во вторую очередь — остальное.
Тогда я этого не знал. И надеялся на магию имени «поэта Ш.». Я просчитался.
Привожу полный текст ответного письма Юрия Кузнецова.
«Дорогой Кирилл!
Ваши стихи не выдерживают никакой критики. Сплошь литературщина. Ни одного живого слова. Видимо, серебряный век соблазнил Вас книжными призраками. Не забывайте, что это век распада. Вы хотите казаться, а не быть. Но на этот счёт уместно напомнить завет Н. Рубцова:
Давно пора понять настала,
Что слишком призраки люблю.
Вы начинаете „литературную“ жизнь с ошибок. Так Вы считаете В. Высоцкого „серьёзным философом“. Но это заблуждение. У него нет никакой философии. Нельзя же считать философией его глумливое отношение к простым людям, которое не идёт дальше лакейских рассуждений Смердякова: „Русский народ надо пороть-с“. (Надеюсь, Вы читали „Братьев Карамазовых“).
Что касается Ш. (сокращение фамилии моё. — К. Л.), то такого поэта в природе не существует. Он эпигон и производит суррогаты.
И таковы Ваши ложные ориентиры.
Если вы не обратитесь к реальной жизни, из Вас ничего не выйдет: не только поэта, но и полноценного человека.
Вот всё, что я могу Вам сказать.
Желаю всего доброго.
Ю. Кузнецов.
23.09.90».
