С Юрием Кузнецовым (я не хочу к нему приникать вплотную, говорить, что мы были друзьями, близкими людьми), так получилось, что наши жизненные или, вернее, творческие стези как бы соприкоснулись и шли бок о бок. Помню, как в 1976 году на съезде писателей СССР я с ним познакомился. Тогда нас было трое — Плетнёв (прекрасный русский прозаик), Юрий Кузнецов и я. Саша Плетнёв, высокий, осанистый такой, шахтёр, кудря чёрная на голове, глаза пронзительные, лукавые. И Юра, похожий на Блока, в начищенных штиблетах, высокий, сановитый, взгляд принащуренный такой, принахмуренный, лоб высокий, покатый, стоит так, покачиваясь, и дружески разговаривает с Плетнёвым, оба почти одинакового роста, оба красивые. И тут такой пенёк маленький сидит. Кузнецов так вскользь на меня посмотрел и даже мне ни одного слова не сказал, что меня несколько смутило и огорошило, потому что я был им очарован. Красивый. Оба красивые. А так получилось, что первые три статьи были о нас в журнале «Москва» рядом, значит, про Юрия Кузнецова, Плетнёва Сашу и про меня. И я там выглядел внушительно: у меня голова большая, такая крупная, львиная причёска. Я тогда учился на Высших литературных курсах. Саша Плетнёв сидел сзади, а мы ещё были не знакомы, и он спросил меня: «Ты кто такой?». «Я — Личутин». «Ха-ха-ха-ха! Ты и есть Личутин? Шибздик такой. А я думал — ты великан».

И когда мы познакомились более близко, то обнаружилась наша схожесть в детских впечатлениях. Помню у Кузнецова: «Отец!..Ты не принёс нам счастья…», его стихи. Это восклицает мальчик. У меня отец погиб в 42-м. И от него осталась наволочка писем. Мать часто вечерами, когда ей было очень тошно и нужно было как-то прийти в память, чтобы не покончить с собою, воспитать детей, она ложилась на кровать и эти письма раскладывала на груди, читала их перед сном и восклицала: «Счастливый! Вот ты погиб, а меня оставил на страдания». Это был непонятный для меня и совершенно несправедливый упрёк, потому что мы же ещё были на земле, а он уже был там, где безоблачно, торжественно и счастливо. То есть эта тема небесного счастья, небесного рая она, как можно проследить, Юру тревожила, беспокоила и провожала всю его жизнь. Здесь скудость, здесь хворь, здесь несчастья, здесь трясина, здесь хмарь-болотина, засасывающая всё человеческое, чистое. А там, в небесном рае, наконец, наступает счастье.

О рае и аде писали многие. О Христе написаны тысячи томов, и будут писать бесконечно, пока существует мир. Уж так создан человек, что он опирается на идеал. А Иисус Христос — Бог, Господь — он всечеловеческий идеал. И каждый стремится прикоснуться хотя бы к плащу этого идеала и напитаться чем-то чистым, сокровенным: будет мечтать об этом идеале и стараться хоть чем-то быть похожим на него. Поэтому, когда раздавались упрёки Кузнецову, что, мол, нельзя писать о Боге, что это кощунство, то я, конечно, возражаю всем внутренним существом. Мы все хотим понять Христа. В чём дело? Почему человек стал Богом? Значит, в самом человеке заложено это божеское? И если мы овладеем своими страстями, если мы успокоим в себе гордыню, если мы вспомним в себе человеческое и начнём пестовать его и воспитывать, мы можем ещё на земле хоть в малом уподобиться Богу. Вот в русском народе мечта о рае и жила, и бесконечно жила, и это было совершенно обычным состоянием, как обычным было понимание Бога. Бог был живой. Он никогда не покидал Русь, он приходил к несчастному, бедному, униженному, кто соблюдал заветы Христовы, и помогал ему. Это был живой человек. И вся вера православная до Никоновых реформ зиждилась на том, что Христос «живяе» среди нас, и при усилии нашего душевного взора, мы можем разглядеть его. Они сидят в раю — Бог, Сын и Дух Святый, попивают винцо. Это была живая Троица. И этим была крепка вера, что Христос живой человек. И он живым вознёсся. Когда мы потеряли чувство живого Христа, когда он превратился в эфир и пар, в некую оболочку и огнь возносящийся, тогда и православная вера припотухла, принаклонилась и потеряла свои трезвые, чёткие и ясные человеческие границы. Христос после Никона стал несколько размыт. Он размыт стал не столько в вере, как в человеческом понимании. И даже священнослужители не могли донести до православной души понятие «что такое Бог». Люди понимают Бога, Христа, как человека, сидящего на небесах, а им внушают, что это некий эфир и пар вознесшийся. И этот конфликт крепко угнездился в душе человека и, между прочим, следствием этого и стала революция 17-го года. С одной стороны, Бог есть, и, с другой стороны, Бога нет — это некий эфир вознесшийся. И поэтому церковь разрушали не пришедшие со стороны — не латиняне, не сошедшие с небес бесы, но церковь рушили те самые, верующие хрестьяне, не терявшие Бога. Но Бог у них был другой, Бог живой. А им сказали, что живого Бога нет.

И у Кузнецова было желание понять, что такое Бог «живой». Конечно, это желание очень сложное, может быть, и неисполнимое. Это некое идиллически-романтическое мечтание. Потому что мы уже не можем увидеть Бога, у нас другая структура души. Бога мог увидеть хрестьянин 17-го века. Могли увидеть Бога в 18-м и даже в начале 19-го века. В 20-м веке Бога живого крестьянин уже увидеть не мог, потому что Бог был развенчан. Нет, Христос жил, он по-прежнему не покидал Руси, но только взор наш стал слепой. Лишь душевным, внутренним оком можно его увидеть. И поэтому, с одной стороны, попытка была естественная у Юрия Кузнецова увидеть и написать о живом Христе, а, с другой стороны, это была и невозможная попытка. Но это понимание не отнимает желания написать живого Христа. Русские люди, особенно женщины, летали на небеса, и это зафиксировано во многих преданиях. Они были в аду, русские женщины, они были в раю. Они видели всё это и запечатлели. Но они запечатлели это точно так, как это хранилось в заветах церковных. То есть вроде бы небеса, но — это небесная твердь, и всё, что там располагается, точно так же, как на земле. Те же самые сады, птицы, соловьи поют, яблоки падают, дворец (дом Бога), в нём сидят Иисус Христос и Дух Святый. То есть когда наши предки, бабушки наши, взлетали на небеса, были там, они видели то, что им было завещано. Они плотской душою такою видели, естественной. И им было очень легко всё это видеть. Они заходили в ад и слышали стенания грешников, видели чертей с чертовками, то есть видели всё так, как изображено в сценах Страшного Суда в церквах. Вот черти мешают кочергами в котлах, грешники стонут, мечутся. Блудодейцы-бабы лежат на каменных лавках, и бесы хлещут огняными вениками бесконечно, на колу кто-то сидит, кому-то язык прищемили. То есть они видели так, как это творилось в мире, потому что ад на небесах повторяет то, что творилось на земле. Юрий Кузнецов, стараясь писать Ад, с одной стороны пытался совершить восхождение на небеса и повторить тот путь, каким летали женщины наши православные, страстотерпицы. Но ему не удалось. Потому что он сам-то не летал! По крайней мере, нет свидетельств, что он летал на небеса. И поэтому ему трудно написать Ад. Он красив в его изображении, то есть поэма прекрасна. Может быть, даже гениальная по изображению, по структуре языка, по метафорике, по своей торжественности, античной торжественности стиха. Они многомудрые — эти поэмы. Но, увы… как бы он ни пытался, как бы он себя не истязал… А мы знаем, что он истязал себя сильно. Когда он приходил в Литинститут после написания поэмы — весь опухший, в желвах, глаза налиты кровью, — то выглядел человеком, прошедшим какие-то страсти необыкновенные. И признавался своим студентам: «Вы знаете, я же был в аду!». То есть он говорил, что он был в аду. Значит, переживал такие же чувства, как бы он был в аду, но нет свидетельства, что он действительно был в аду, что он туда летал. Он не оставил вот этого наглядного свидетельства, где было бы так же всё ясно, как у женщин, что летали на седьмое небо. И так Юра не был на самом деле в аду, поэтому его ад аморфен, расплывчат. Это облака, похожие на дворцы, это тучи, это дым, похожий на тучи, это прах, это бездна, тень от облака и тучи, это свист и ветер. То есть нет точного очертания ада. А в чём сила настоящих верующих от меня, или от нынешних верующих? В том, что они точно знали, что такое ад и что такое рай каким-то мистическим, внутренним чутьём, чутьём души. За прелюбодеяние — это грозит, за кощунство — то-то, за предательство это. Они точно знали. И они знали всё, что будет, если они будут в раю. И вот этому точному знанию ада Юрию Поликарповичу очень мешала литература. Он должен был очень изощряться в художественности текста. Посмотрите, как строка Кузнецова насыщенна метафорой, какая она густая. Но Ад не плотский получился, а образы очень плотские, строка плотская. Всё неопределённо, а сама поэтическая строка — она очень густая и пронзительно художественная.