Вопрос о возможном и необходимом для расколотого человечества — не для лживо, воровато и трусливо «примиряющихся» каждое 8-е мая пацифистов, не для общечеловеков с рыльцем в пушку, при их блудливом всепрощении ухитряющихся подсовывать исторический счёт почему-то по-прежнему России да России.

Кто именно из «кровных мира сего» обладает правом ставить этот вопрос? Кто именно из них — прочтите об этом в стихах Кузнецова — достоин бессмертья? Только тому и дано на земле право считывать и оглашать тяжкую и необходимую истину с высоких скрижалей.

Скажите, что Юрий Кузнецов не мыслитель XX века! Цепенея и содрогаясь от его картин, нельзя не признать глубину, отвагу и властительность его сугубо русской и всемирно-обязательной мысли.

Может быть, это самые последние, наиболее памятные и дорогие моему сердцу воспоминания о Поэте.

Не могу забыть, как однажды, уже будучи священником, я пришёл к Юрию Поликарповичу в редакцию «Нашего современника». В рясе, с крестом, как и подобает священнику. И едва переступив порог, слышу: «Ну что, батюшка, отпоёшь меня?». Голос был бодрый, приветливый. Огорошенный таким началом встречи, я что-то смущённо пробормотал в ответ, но на душу на весь день запала какая-то тяжесть, похожая на смутное предчувствие беды.

Это «приветствие» поэта страшной болью потом отозвалось, когда узнал о его смерти…

И вот уже передо мной открытый гроб, открытая могила… И, как было предсказано поэтом, по его предсмертному благословлению, плачущим сердцем в облачении я совершаю чин литии, три раза крестообразно осеняю его — усопшего — землёю — и мы со всем народом поём ему «Вечную память»…

Он всё знал о своей жизни, и знание это было почти пророческим, таким же, как и знание, и сопереживание многотрудной жизни своего отечества, боль за которое было глубоко-личностным, таким же, как у Достоевского, Шукшина…

Время последних встреч с Юрием Поликарповичем как раз пришлось на период создания поэмы «Сошествие во ад», на самый разгар работы над нею. Ему, видимо, было интересно проверить на мне, как на священнике, — какое впечатление поэма может вообще произвести на церковнослужителей, не противоречит ли канонам Церкви, не нарушает ли их.

Не всё духовенство восприняло его новые поэмы о Христе, и Юрий Поликарпович болезненно это переживал. Ныне покойный, праведной жизни протоиерей отец Димитрий Дудко, говорил, что это неприятие от непонимания, не надо мешать поэту идти своим путём познания Бога.

Иногда бывало так — позвонишь ему, спросишь о времени приезда, а в ответ услышишь — «Приезжай, бороду за пазуху. Жду». Значит, уже есть что-то новое. И вот входишь в насквозь прокуренную комнату редакции, сам поэт курил очень много, признаваясь, что это ему всё-таки мешает писать, курили и многие приходящие, отчего дым стоял коромыслом. На редакционном столе порядок, ничего лишнего, самые необходимые рукописи аккуратно сложены, а остальные сложены в шкаф. Юрий Поликарпович усаживает меня за соседний стол, значит, сегодня нет сотрудника редакции, занимается с посетителями — их немного, отвечает на звонки. Я терпеливо дожидаюсь, наблюдая за неспешной его работой, когда же наконец речь снова зайдёт о поэме. И вот в кабинете никого нет. Кузнецов начинает читать новые, только что написанные строки. И я, поражённый в одном месте мощью поэтического образа, не удерживаюсь от восклицания: «Это гениально!» Юрий Поликарпович и бровью не поводит, но, с едва уловимой улыбкой, подняв указательный палец, приглушённо-таинственно молвит: «На уровне!» А таким уровнем для него была вся мировая поэзия, к которой он частенько предъявлял свой гамбургский счёт.

Однажды я дерзнул его поправить: «А где же у Вас, Юрий Поликарпович, в поэме пророк Иоанн Креститель?» — увы, великий святой не был помянут в ней в сонме других святых. «Как нет?!» — Кузнецов даже как-то слегка опешил, удивился и задумался. И за считанные дни он восполняет этот пробел. В другой раз показал ему в Житиях святых отрывок, где говорится о подвиге святого великомученика Меркурия, римского воина, пострадавшего за веру Христову. Этот святой на поле боя поразил копьём императора Юлиана Отступника, гонителя христиан. Юрия Поликарповича поразило здесь то, что этот святой, изображённый на иконе, исчезает из неё на время боя, совершает подвиг и возвращается в икону, но уже с окровавленным копьём. Чистая поэзия и в кузнецовском ключе! И в кратчайшие сроки поэма уже дополнена новыми строками.

Однажды Юрий Поликарпович вспомнил свою бабушку, как она любила собирать своих подруг у себя дома, читать Псалтырь, как в детстве она часто водила его с собой в храм на Святое Причастие. В этом месте его рассказа я говорил ему с горячностью: «Вот бы и вам теперь поисповедоваться, причаститься!». Он же с мягкой нетерпеливостью перебивал: «Ладно, ладно» — дескать, потом или в другой раз поговорим об этом… Но свершилось главное — и это поражает — его поворот, всей его жизни и всего его творчества ко Христу — стремительный и бесповоротный. Так не ложно слово Божье — «Не вы Меня избрали, а я Вас». И поэтому последняя поэма только внешне и отдаленно напоминает «Ад» Данте, у которого в аду оказались его личные, в основном политические враги. У Кузнецова же — это прежде всего именно любовь к живому Христу, вселенский плач по безвозвратно погибшей человеческой душе — без Бога. И потому поэма полна трагизма — она и о нашем времени — всё ещё безбожном и страшном. Душа поэта была обращена к небу — он и был «гражданином неба». Когда читаешь его «Красный сад», так и кажется, что ощущаешь дыхание и благоухание Райского сада. Может быть, поэма и есть его прообраз…

В последние годы в творчестве поэта произошёл поэтический взрыв огромной силы, его вселенная расширилась… Дерзновение поэта было великое, как и помощь от Бога — великая. Помню последнюю нашу встречу — за неделю до смерти поэта. Мы вышли из редакции «Нашего современника», был осенний вечер. Только что Юрий Кузнецов читал мне недоконченную поэму «Рай». И, прощаясь, вдруг остановился и спросил: «Знаешь, что последует за этой поэмой?» И, не дожидаясь ответа, выдохнул мне в лицо: «Страшный Суд!» Это были его последние слова в ту последнюю нашу встречу… Как никогда он чувствовал в себе эту необыкновенную силу — силу воплотить любой замысел в поэтическом слове. Бывало, как Илья Муромец, он приговаривал: «Чувствую в себе силу великую!»