Поговорить основательно с Юрием Кузнецовым мне не удалось. Во-первых, мне мешал пиетет, который я испытывал к нему, как к своему давнему, ещё с литинститутских времён, кумиру. В ту пору — это было начало 80-х — он был только восходящей звездой. Владимир Павлович Смирнов преподаватель Литинститута, известный своим чутьём на всё подлинно талантливое и перспективное в литературе, сразу же обратил наше внимание на поэзию Юрия Кузнецова, делая каждую его подборку, не говоря уже о книгах, предметом обсуждения и споров. А споров возникало много. Например, я помню, какую бурную реакцию вызвала всего лишь одна строчка Кузнецова:

Признаться, мне и тогда было не совсем понятно, что может возмутить в этой мысли. Совершенно нормальная мысль для русского поэта, продолжателя традиций Пушкина и Лермонтова. Каждый из них по-своему тоже высказал такую же мысль. «Пора, мой друг, пора…» — обращённое к самому себе, разве не показывает одиночество поэта среди людей, среди поколения? И наступает момент, когда остаётся только из мнимой пустыни уйти в настоящую, «в обитель дальнюю трудов и чистых нег». А слова Лермонтова «Выхожу один я на дорогу…» — разве не о том же? Один… на дорогу… Одиночество — путь поэта… У подлинного поэта не бывает друзей, друзей не в смысле сочувствующих, дружески относящихся к нему людей, а в смысле людей, способных понять всю глубину его переживаний, его отношения и понимания жизни. Поэтому жалоба поэта, высказанная, может быть, в несколько экзальтированном тоне, не казалась мне ни тогда, ни тем более теперь чем-то вызывающим или оскорбительным…

Из достопримечательностей Дербента хочу вспомнить ещё одну. Джума-мечеть. Слово «джума» означает «пятница», то есть буквально это означает Пятничная мечеть, по дню, в который происходит всеобщая молитва. Считается, что это самая большая мечеть на Кавказе, построенная ещё в VIII веке. Во дворе мечети растут четыре чинары, которым… по 700 лет! Мы восхищённо смотрели на толстенные, в три обхвата, стволы и, казалось, наполнялись воздухом былого. Именно в этот момент произошёл, может быть, мелкий, но очень любопытный в контексте этого материала эпизод. Когда мы вошли во двор мечети, хозяева стали наперебой сообщать нам, что этим деревьям по семьсот лет. Но из-за специфического произношения слова «по семьсот» мы расслышали как одно слова «восемьсот» и уже повторяли между собой, что чинарам по восемьсот лет… Действительно, перед лицом стольких веков — что значит какое-то одно столетие?! Подумаешь, одной сотней лет больше, одной меньше… Велика ли разница?

И всё же Юрий Поликарпович однажды разговорился. Случилось это неспроста. Похоже, я задел его за живое. Дело было так. Между нами часто заходила речь о кумыках, об их истории, литературе, проблемах… А так как кумыки тюрки, то разговор этот расширялся до рамок русско-тюркских связей и отношений. Я осторожно предположил, что если эти связи оставили след в русской истории, языке, психике, культуре русских в целом, то могли ли они пройти бесследно для литературы?

Я высказался образно. Есть книга Н. А. Баскакова «Русские фамилии тюркского происхождения». А нельзя так сформулировать: русские поэты, писатели тюркского происхождения? Ведь таковых в русской литературе немало. Это и сам родоначальник и патриарх Державин, и Карамзин, и Тургенев, и Салтыков, и Бунин, и Куприн и многие другие.

В чём-то же выразилось их тюркскость непосредственно в тексте, в его построении, в самом способе их мышления и чувствования… Почему бы не исследовать этот вопрос. Юрий Поликарпович решительно стал возражать против этого, увидев в моих словах покушение на целостность русской литературы. Отдалённый намёк на некие, по его выражению, «татарские» проявления он согласился признать лишь в творчестве Куприна, определив их как несколько более повышенный темперамент. Что же касается русских писателей с тюркскими фамилиями, то они, по его мнению, уже полностью переняли русскую психологию и в них «татарским духом» уже давным-давно и не пахнет. Тем не менее, после моих объяснений, что меня это интересует вовсе не с политической точки зрения, а с чисто исследовательской — он согласился, что, может быть, заняться этим стоит, но добавил, что поколебать устои русской литературы мне всё равно не удастся… Особенно любопытно мне было услышать от него, что, оказывается, никому из нерусских по происхождению поэтов (прозаикам он ещё сделал какую-то скидку) писать по-русски в точном смысле этого слова никогда не удастся, ибо, подчеркнул Юрий Поликарпович, это даётся с молоком матери… Но ведь именно об этом я говорю: тюркская или еврейская психология нерусского автора так или иначе находит своё выражение в русском тексте, в русских словах, в их строе, сочетании, особом подборе…

Юрий Поликарпович сделал признание, что русские как бы делятся на северных — лесных и южных — степных, отнеся себя к последним, так как родился он Ставрополье. Но я понимаю и северных тоже, сказал он, подразумевая под словом «понимаю» — испытываю родство, душевную близость… Я заметил ему на это, что тогда он должен понимать и тюркскую душу, которая также формировалась под влиянием степных просторов, не зря же русские называли их иначе «степняками».

Что ж, это его позиция, позиция великого поэта и над нею тоже стоит поразмыслить…

Но Юрий Кузнецов не только молчал и время от времени одёргивал Игоря Тюленева. Он и читал стихи. Два раза. Первый раз три стихотворения, а второй раз одно, третье из тех трёх, что читал он в первый раз, так как молва о нём уже успела распространиться по республике, и слушатели попросили его прочитать именно это стихотворение. Оно о Сталине. О том, как он отказывается утверждать на должность главы мира Черчилля и Рузвельта. Эти двенадцать строк вызывали всякий раз просто бурю восторга, что, кстати, весьма знаменательно. Дагестанцы уважают «крутых» мужиков, каковым Сталин, безусловно, в их глазах является, мужиков, способных разобраться с оппонентами не парламентскими методами, а по-свойски, по-мужски…

Я не знаю, какие впечатления унёс в своей душе русский поэт Юрий Кузнецов, побывав в Дагестане, — человек он, как я уже говорил, замкнутый, нелюдимый. Наверное, когда-нибудь мы узнаем об этом. Может быть, появятся стихи, если же не появятся, то это тоже будет своеобразным впечатлением…

Но как бы там ни было, а я, как и все, кто встречался, общался с Юрием Кузнецовым, был счастлив видеть его здесь, в Дагестане. Прощаясь, мы сердечно обнялись. По крайней мере я. Последнее, что я сказал ему было: «Спасибо, что приехали…». Юрий Поликарпович ничего не сказал, только посмотрел поверх меня на обступившее нас горы и качнул головой с неопределённым выражением лица.

Вскоре самолёт с нашими гостями взмыл в небо и стал точкой. Нам, оставшимся внизу, сделалось вдруг очень грустно. Точка — это всегда грустно.

г. Махачкала

___________

Как соотносится увиденное, услышанное и прочувствованное — с запечатлённым на бумаге? не бесплодны ли наши попытки передать с помощью чёрных иероглифов то, что живёт в памяти и сердце? Наиболее глубокие люди отвечают на этот вопрос однозначно: да, бесплодны. «Не поймать на лету ветра буйного, — сокрушённо вздыхает русская поэзия устами Алексея Толстого, — тень от облака летучего не прибить гвоздём ко сырой земле».

И всё-таки мы вновь и вновь пытаемся поймать ветер и приколотить тень. Что это с нами? уж не потому ли мы столь упорны в своих бессильных попытках, что не владеем никаким другим ремеслом, кроме сочинения текстов? Но если любой текст изначально обречён оказаться в лучшем случае бледной копией жизни — тогда зачем писать? не лучше ли просто жить, коль уж нам выпала эта доля? Жить, утопая в живой воде каждого мгновения, не тратя ни сил, ни времени на бесполезное сочинительство…