P. S. Елена, для которой феномен Юрия Кузнецова всегда чётко делился на «книжку» (стихи) и «Поликарпыча» (вживе), прочитав этот текст, на мой вопрос «ну, как?» ответила иронично и кратко: «Сало жалко!»

Владивосток

10 августа (28 июля) 2007 г.,

Смоленской иконы Божией Матери «Одигитрия» (Путеводительница)

«Не говори с тоской: их нет, но с благодарностию: были!» Тем не менее несмотря на то, что с момента смерти моего учителя, каковым считаю Юрия Поликарповича Кузнецова, прошло уже несколько лет, я доселе как-то не могу по-настоящему уразуметь, что Кузнецова нет среди живущих. Что я никогда не увижусь с ним, никогда не прочитаю новых его стихов, что он никогда не прочитает моих… Жизненная текучка-бегучка худо-бедно отвлекает от ежеминутного осознания невозвратности случившегося. Вот так бегаешь-бегаешь и вдруг словно наткнёшься на невидимую преграду. И задохнёшься… Но опять отгонишь от себя страшную мысль. И где-то на задворках сознания попытаешься утешиться — что уж там, разве что-то так кардинально изменилось? Годами, будучи «невыездной» (не по политическим, по материальным причинам) далее собственной новокуйбышевской околицы, не виделась я с Юрием Поликарповичем, не вижусь и сейчас. Что изменилось? Между тем, изменилось ВСЁ.

Начать с того, что с уходом Кузнецова кардинально изменилось русское литературное поле. И без того оно агрессивно уничтожаемо последние десятилетия плотоядной «одноклеточной» масс-культурой. Но пока живут и работают русские писатели-классики, то как-то ещё остаётся надежда на возрождение некогда могучего русского духа… Кузнецов в моём его восприятии был — само олицетворение этого духа.

Последний раз, помнится, в мае 1998 года свиделись с ним в стенах редакции журнала «Наш современник», минут пятнадцать поговорили о том о сём… А следующее моё «свидание» с Кузнецовым состоялось на Троекуровском кладбище, когда в январе 2004 года принесла на его могилу погребальные белые розы. Положа руку на сердце, если бы не смерть Юрия Поликарповича, когда бы ещё вырвалась я в Первопрестольную?..

До сих пор не могу простить самарским своим коллегам-писателям, что, ослеплённые ненавистью к моим литературным успехам, они в апреле 1998 года скрыли от нас с Евгением Семичевым то, что в Тольятти приезжает со своим творческим вечером Юрий Поликарпович. Самарские писатели решили тогда сделать всё от них зависящее, чтобы не допустить нашей встречи с Кузнецовым. Что ж, английский принцип «рул энд дивайд» («разделяй и властвуй») был последние десятилетия в Самаре одним из ключевых в управлении писательской организацией со стороны немолодого, но подающего надежды прозаика, литфункционера Евгения Лазарева. При скудных наших с Евгением Семичевым семейных достатках наших хватило бы ещё на поездку в Тольятти, но никак не хватило бы на поездку в Москву. А ведь тогда, в апреле 1998 года, в Тольятти, это была, как оказалось, последняя возможность встречи моей с Юрием Кузнецовым. Это я поняла, когда уже стояла у его могилы…

Около могилы-то я стояла… Но всё равно — не верила! Укоренившееся во мне в последние годы сознание того, что где-то там, далеко, Юрий Поликарпович пишет стихи, думает, грустит, радуется, общается с друзьями и учениками, ухаживает за женщинами, в общем, живёт — такое сознание морально поддерживало меня в минуты грусти и печали. Да и разве ж для того, чтобы чувствовать духовную близость другого человека, надобно надоедать ему своим присутствием?..

На эти воспоминания, в жанре которых я, признаться, не сильна, меня сподвигла издатель журнала «Нижегородская провинция», писатель Любовь Петровна Ковшова из города Сарова. Она прямо спросила в письме, почему бы мне не попытаться вспомнить, каким был «мой» Юрий Кузнецов. Потому что у каждого из нас он — свой. Эти немудрящие заметки — результат этого предложения. Они не в коей мере не претендуют на исследование кузнецовского наследия. Это просто заметки кузнецовской прилежной ученицы — наверняка пристрастные, в силу того, что ученица Учителя почти боготворила. Впрочем, пристрастно (со знаком плюс или минус) почти всё, что сегодня пишут о Кузнецове. Для меня он был своеобразным поэтическим и жизненным ориентиром. В трудные моменты жизни я всегда мысленно спрашивала себя, если я поступлю так — что сказал бы об этом Юрий Поликарпович? Эта привычка мысленно «советоваться» в трудных вопросах с Кузнецовым сохранилась у меня и поныне… А тогда, в ноябре страшного 2003 года, узнав, что Кузнецов умер, я в какой-то момент поняла: для того чтобы выжить и творчески не сломаться, надо жить так, словно он и не умирал. Не знаю, насколько мудрым можно назвать такое моё «страусиное» решение, но тем не менее тогда оно спасло и поддержало меня.

Говорят, гордость — не очень хорошее чувство, но я горда и счастлива, что могу назвать Юрия Поликарповича Кузнецова своим Учителем, хотя он и не признавал в русской поэзии ученичества как такового и школ как таковых, называя всё это «французскими штучками». Что ж, это его право прижизненного классика, как и моё творческое право ученика считать своим учителем того или иного поэта. Главное даже не в литературе как таковой, ею я занималась и до встречи с Юрием Поликарповичем. Писала стихи о неразделённой и вследствие этого такой огромной любви. Говорят, что стихи были талантливые. Но что-то меня мучило, лишая душевного покоя.

И тут это оказавшееся для меня судьбоносным совещание молодых писателей в Москве в январе 1994 года. И я (повезло так повезло!) попадаю в семинар к «тому самому» Юрию Кузнецову, который «пил из черепа отца», многие стихи которого старательно, за неимением его книг, ещё в юности переписаны мной в заветную тетрадь. «Нет, я с тобою говорить не стану. / Вернусь домой и верный нож достану. / И в стол всажу… И верному ножу / Я про твою измену расскажу…» У каждой молодой девицы есть такая заветная тетрадь-исповедница, и я не исключение из правил.

Кузнецов немногословен, сдержан с нами, семинаристами, держит дистанцию и слегка отстранён. Неужели это он, такой спокойный на вид, автор обжигающих строк о леди Макбет: «…За то, что вам гореть в огне / На том и этом свете, / Поцеловать позвольте мне / Вам эти руки, леди!» Даже не верится! Молодые поэтессы-семинаристки (практически поголовно «лабающие» под Ахматову) шепчутся меж собой, что взрослели с книжками Кузнецова под подушкой… Им повезло больше, чем мне: ухитрились купить-достать кузнецовские книги. Признаться, я не любительница литературных сборищ. Но этот семинар-совещание — первый, последний и единственный на моём литературном пути — я не забуду никогда. Именно на нём произошло долгожданное осознание мной жизненного призвания. И именно Юрий Кузнецов, сам того не зная, помог мне в обретении того, без чего телесная жизнь, даже вкупе с попытками лирической самореализации, пуста и никчёмна. После встречи с Кузнецовым я поняла, что поэзия — это отнюдь не частное дело (что это «не вздохи на скамейке», я понимала и раньше), поэзия даже не столько литература, сколько один из видов СЛУЖЕНИЯ России, поле духовной брани за неё.

Именно тогда, проводя семинарский разбор наших «поэтических полётов», Кузнецов, устало вздохнув, словно обращаясь ни к кому и одновременно ко всем, уронил такую фразу: «Россия в пропасть летит, а о чём пишут молодые поэты?..» По причине молодости и проистекающей отсюда патологической занятости исключительно своим богатым внутренним миром, мы, естественно, писали преимущественно о любви, перемежая свои писания поэтической экзотикой в виде «брабантских кружев», «тосканских канцон» и т. д.