Думается мне сегодня, что именно эта эгоистическая сверхозабоченность собой и своими переживаниями стала причиной того, что иные из нас, кузнецовских семинаристов (и я в том числе!), по итогам семинара не обнаружили себя в списках принятых в Союз писателей России. Не буду кривить душой, для меня это был удар в самое сердце. Не потому, что — не приняли, а потому, что — именно Кузнецов! Тогда казалось, что после такого творческого фиаско я уже не оправлюсь. Мой оренбургский земляк-поэт Демурин, также бывший участником этого совещания, но в другом творческом семинаре, и, в отличие от меня, принятый там в Союз писателей, отечески-снисходительно посочувствовал: «Ну вот, уж так радовалась, что к Кузнецову попала, а тут такое… Лучше б ты к нам в семинар попала, у нас бы тебя приняли…». В молодой, оскорблённой в лучших чувствах запальчивости, я заявила земляку-поэту что-то в том духе, что пусть меня лучше не примет Кузнецов, чем примет кто-то другой…

Как ни странно, именно после этого фиаско я железно решила, откинув все сомнения творческого и материального характера, ехать на Высшие литературные курсы. Именно к Кузнецову. Многие мои оренбургские земляки, кои были посвящены в перипетии моего неудачного вступления в Союз писателей России, увидели в этом моём решении ехать на ВЛК к отвергнувшему мои стихи поэтическому «авторитету» безумную попытку «прыгнуть в пасть тигра». И добавляли что-то там ещё о моём непомерном гоноре. Но всё было гораздо проще и гораздо сложнее, чем просто моё уязвлённое творческое самолюбие. Недолгое пребывание на кузнецовском семинаре открыло вдруг передо мной то, к чему неодолимо потянулась мятущаяся душа. Я стремилась на ВЛК не столько для того, чтобы доказать Кузнецову свою творческую состоятельность, хотя и это стремление по молодости лет наверняка присутствовало. Я ощутила, что общение с ним нужно мне для того, чтобы стать настоящим поэтом, взорвав изнутри ту лирическую камерную скорлупу, в которой я давно уже задыхалась. И никто не мог помочь мне это сделать, кроме этого «жестокосердного» Кузнецова, как я его тогда в душе окрестила. Так я оказалась на ВЛК.

Увидев меня среди своих семинаристов, Юрий Поликарпович, как мне показалось, меня не узнал (мало ли молодых поэтов в России, и все на ВЛК к нему рвутся!), но позже, уже в процессе учёбы, я поняла, что он меня помнил, потому что как-то по-доброму сказал мне, что я «настырная». Я тогда не поняла, огорчаться мне или радоваться этому кузнецовскому определению. Но «настырность» моя на самом деле была просто непреодолимым желанием общения с Мастером, перед которым я творчески преклонялась ещё со времён своего подросткового возраста. Эта «настырность» была не что иное как страстное желание творческого общения, какого я не имела и не могла иметь в Оренбурге.

Как-то, уже после смерти Юрия Поликарповича, я наткнулась на афоризм, поразивший меня: «Злой человек может вредить двояко — делая зло и делая… добро». Мне вдруг открылось в тот момент, насколько добрым и человечным по своей природе был Юрий Поликарпович! Ведь он, даже казалось бы причинив мне зло (не принял в Союз!), в итоге сделал этим «злом» мне добро. Прими он меня в Союз писателей с первой же попытки, кто знает, поехала ли бы я, умиротворённая «признанием», в Москву на ВЛК? Наверняка так и осталась бы в Оренбурге и в конце концов попросту задохнулась в тамошнем безвоздушном пространстве… Именно поэтической оренбургской камерности я боялась больше всего, словно одержимая клаустрофобией. Как теперь понимаю, я боялась её даже больше сурового взыскательного Кузнецова, перед которым трепетала.

А первопричиной, по которой я отважилась «прыгнуть в пасть тигра», была та кузнецовская фраза про летящую в пропасть Россию и равнодушных к этому полёту над пропастью молодых поэтов. Эта фраза вошла в меня гвоздём (и наверняка не в меня одну!). Показательно и то, что такие и похожие слова я частенько слышала в Оренбурге от тамошних писателей, но эти слова оставляли меня почему-то равнодушной. Видать, имеет большое значение не только то, ЧТО сказано, но КЕМ сказано. Я часто вспоминала эту мельком, без всякого дидактизма, удручённо оброненную Кузнецовым фразу, вернувшись в Оренбург. И по мере того как я размышляла над ней, всё в моей неприкаянно-взбалмошной жизни стало вставать на свои места. Служение Родине для меня, дочери кадрового советского офицера, выросшей в военном городе-гарнизоне, не было отвлечённым понятием, хотя имело в детстве осознание не литературного, но военного наполнения. Понемногу жизнь моя стала обретать очертания и вектор. Во внезапно открывшемся мне наконец-то долгожданном смысле бренной моей жизни поэзии отводилась совсем иная роль — не светской салонной барышни, развлекающей эстетствующих «ценителей», но — защитницы и воительницы России. И всё последующее общение с Юрием Поликарповичем только укрепляло меня в этом открытии такой простой, казалось бы, истины. Но ведь на то они и простые вечные истины, что каждый из нас должен выстрадать их самолично.

Вот об этом, к сожалению небольшом по времени, личном былом общении с Юрием Поликарповичем Кузнецовым мне и хочется немного рассказать.

Во время перекура между занятиями на творческом поэтическом семинаре Высших литературных курсов, когда нависла затянувшаяся пауза, которую никто из нас, кузнецовских семинаристов, не решался прервать в присутствии Кузнецова, я неожиданно для самой себя расхрабрилась и сказала:

— Юрий Поликарпович, у нас вчера Владимир Демурин (оренбургский поэт, мой земляк и однокашник по ВЛК. — Д. К.) женился.

— В который раз? — с короткой усмешкой остудил мой оптимизм Кузнецов.

— В третий… — слегка растерялась я, а стоящий тут же Владимир Демурин не без гусарства меня поправил:

— Вообще-то, в четвёртый!

— Эх, молодёжь! — скептически хмыкнул Кузнецов. — Не хватает ума жениться раз и навсегда.

— Юрий Поликарпович, не всем так везёт, как вам, — не без обиды, поскольку в то время как раз только что вышла замуж во второй раз за однокашника по ВЛК Евгения Семичева, сказала я.

— При чём тут везение? — улыбнулся Кузнецов. — Дело не в этом, просто время на женитьбы терять — всё равно что шило на мыло менять.

Первое семинарское обсуждение на поэтическом семинаре ВЛК — всегда обсуждение судьбоносное. Оно спускает тот глянец гениальности, с которым практически каждый второй (если не первый!) вээлкашник приезжает в Москву. Это обсуждение расставляет акценты и делает дальнейшее общение сокашников более конструктивным. К первому своему обсуждению на ВЛК я готовилась, можно сказать, загодя — перестала спать за неделю до оного, так волновалась. И было отчего волноваться. Во-первых, я знала, как жёстко, подчас даже ожесточённо, обсуждают друг друга поэты. Тут не захочешь, да вспомнишь Дмитрия Кедрина: «У поэтов есть такой обычай / вкруг сойдясь, оплёвывать друг друга…» Ну, до плевков, конечно, не доходило, но желающих самоутвердиться на костях и стихах ближнего хватало.

Странное дело, из тех, кто наиболее рьяно самоутверждался таким образом, как показало время, ничего путного в литературе не получилось. Потому что хорошее чувство соревновательности в поэзии (особенно среди молодых) — дело хорошее, также хорошее дело — желание творчески самоутвердиться. Вот только делать это надо лишь и исключительно за свой счёт, не топча потенциальных творческих соперников, а соревнуясь с самим собой в попытке взять ту или иную творческую высоту. Мысль не новая, но почему-то часто молодые не берут её в расчёт и многое теряют. Да что многое? Творческую судьбу и первородство творческое теряют, разменивая её поначалу на злобу-зависть по отношению к более одарённым коллегам, а потом и вовсе, поняв что терять им в литературе нечего, меняют окончательно это творческое, пусть и небольшое, но богоданное первородство на чечевичную обывательскую похлёбку.

Итак, моё первое обсуждение на ВЛК. Как бы много и как бы неприязненно ни обсуждали меня на оренбургских литобъединениях, но это семинарское обсуждение я запомнила навсегда. Во-первых, меня удивило то, что вроде неглупые и более того — позиционирующие себя знатоками в литературе люди говорили такую несуразицу, на которую и отвечать-то нечего. Например, один эпигон стихов Бродского обвинил меня в том, что на моих стихах имеется налёт одесского юморизма. Между тем я слишком уважаю поэзию, чтобы как-то так с легонца-юморца относиться к тому, что пытаюсь писать сама и что пишут другие. Остальная «стая товарищей» (недаром словосочетание ВЛК отдаёт чем-то «волчьим») тоже в стороне не осталась, на мне изрядно оттопталась. Ну да мне не привыкать, от битья только злее в работе становишься. Не хотелось бы обижать моих друзей и поклонников моих стихов, но, честно говоря, тем, что я творчески состоялась, я обязана в первую очередь моим многочисленным завистникам. На врагов мне как-то не везло, ведь враг — это человек, которого ты, несмотря ни на что, уважаешь. Враг — это человек, достойный тебя, и уж во всяком случае умный и талантливый. Нет, такие, как правило, становились моими если не друзьями, то товарищами, во всяком случае. Но меня жутко ненавидела всевозможная бездарь, много причинив незаслуженного зла. И часто обвиняя меня во всевозможных грехах по принципу Геббельса — чем невероятнее, тем больнее. Однако как бы ни было горько, подобные геббельсовские инсинуации (а вовсе не похвалы!) помогали мне никогда не почивать на лаврах, помогали одолевать себя и идти вперёд. Воистину, наших недоброжелателей попущает нам Бог.