А пока, записывая наши имена, Юрий Поликарпович честно предупредил, что не может точно обещать, дадут нам стипендии или нет. Да мы и сами знали, что шансов немного, поскольку литература тогда (да и сейчас!) финансируется по «дважды остаточному» принципу. Финансируемая традиционно остаточно российская культура из невеликих своих достатков вынуждена ещё и «остаточно» помогать писателям, выделяя им творческие стипендии, соискателей на которые куда больше, чем самих стипендий. И тем не менее у Юрия Поликарповича оказалась счастливая рука (а скорее всего — сильный авторитет в правлении Союза писателей России, которое пошло навстречу его просьбе). И все мы, не достигшие 35 лет его семинаристы, стали творческими стипендиатами Союза писателей России, что очень помогло нам побольше думать именно о творческой, а не житейской составляющей нашей учёбы в Москве.

Юрий Поликарпович вообще как-то без лишних слов понимал всю сложность физического выживания писателя, да ещё студента, в столице. Поэтому всегда под предлогом того, что ему или некогда, или не голоден, он отдавал свои талоны на питание в институтской столовой своим семинаристам — то одному, то другому.

Как я уже говорила, Юрий Поликарпович всегда держал дистанцию со своими «семинаристами». Он никого особо не выделял, со всеми говорил на «вы» и корректно. Да мы и сами были не последние идиоты, чтобы не понимать, КТО наш Мастер. Несмотря на его холодноватость, вээлкашные поэты любили его беззаветно — не только как гениального поэта, что как говорится, само собой разумелось, но и как редкого по нашим временам настоящего русского порядочного человека. Нечастая кузнецовская похвала в адрес того или иного слушателя ВЛК сразу становилась известной всему курсу и делала того, кто её удостоился, героем времени.

До сих пор я жалею, что не удосужилась записать лекции Юрия Поликарповича. Эта наша дурацкая беспечность — жить так, словно тысяча лет впереди! А между тем эти кузнецовские лекции — настольная книга для поэта, чтобы мозги его встали на место и эмоциональная «интернациональная» мешанина в голове уступила место стройному русскому мировоззрению.

Расскажу только об одном таком, весьма показательном эпизоде. Однажды, услышав не очень лестное мнение Кузнецова об Ахматовой, которую я в своё время чтила чуть ли не наравне с Пушкиным, я не стерпела. Думаю теперь, что тут сыграла роль «женская солидарность», весьма кружившая ещё мне голову в то время. Как же! Одни сплошные мужики захватили в свои твёрдые ручищи литературный процесс, нас, бедных женщин, за людей, то бишь за поэтов, не держат — то в Союз не принимают, то снисходительно отзываются… Где, спрашивается, справедливость? Ну и я, что говорится, набралась дерзости и попеняла Юрию Поликарповичу: «За что вы так Ахматову не любите?» Кузнецов пристально, словно впервые увидел, глянул в мою сторону: «Диана, вам надо учиться внимательнее читать… Цитату вспомните: „И если когда-нибудь в ЭТОЙ (Кузнецов слегка сделал ударение) стране поставить задумают памятник мне…“ Это сегодня мы то и дело слышим о России — „эта страна“, не ново, Ахматова ещё когда ТАК называла Россию…» Это был один из моментов истины, ради которых и стоило ехать к Кузнецову на ВЛК. «Эта страна» — ЭТА. Одно слово из трёх букв вдруг открыло мне мою любимую Ахматову несколько иначе. Мне вдруг приоткрылась трагедия, заключённая не в многих строчках, а втиснутая в одно слово. Кузнецов одним своим замечанием научил меня ЧИТАТЬ стихи. Конечно, слово ЭТА выдаёт некий момент отстранённости автора от своей страны, не говорим же мы о родной матери — «эта мать». Но ещё ведь ЭТА страна — СССР, советская, а была ТА страна — дореволюционная Россия, которую Ахматова застала в силу возраста, и которую считала родной. Так, благодаря Кузнецову я открыла для себя Ахматову не только как автора стихов о несчастной любви, но как поэта, чью глубокую гражданскую трагедию открыл мне Кузнецов…

Вообще, оценки Юрием Поликарповичем творчества того или иного поэта были суровы, но, если вдуматься, эта суровость была справедливой и обоснованной. Он учил нас читать и воспринимать поэзию не читательскими, эмоционально-любительскими глазами, но — пристальным поэтическим взором, который должен видеть стихи насквозь. Чтение стихов должно было стать не праздным времяпрепровождением, но — творческой мастерской каждого из нас.

К концу нашей учёбы Юрий Поликарпович как-то сказал: «У меня на даче кран течёт, кто сможет помочь починить?» Вот, наверное, был момент, когда те из наших мужчин-поэтов, кто не владел азами сантехники, горько пожалели о своём неумении. Ведь это же была единственная предоставившаяся за два года учёбы на ВЛК возможность реального общения с Кузнецовым в неформальной, так сказать, обстановке. Как бы то ни было, делегированы на починку крана и утверждены Кузнецовым были поэт из Луганска Владимир Казмин и Евгений Семичев. Шебутной, но при этом очень обаятельный Вова Казмин, как человек сантехнически «бывалый», прямо со слов Кузнецова поставил «диагноз» текущему крану и даже раздобыл где-то некую блестящую деталь-штуковину, которую авторитетно называл «сгоном». И вот во время оно, в час назначенный-полуденный погожим майским днём Казмин и Семичев поехали с Юрием Поликарповичем на Киевский вокзал, чтобы добраться до кузнецовской дачи и починить кран. Наши вээлкашники с нетерпением ждали их возвращения. Ко мне в комнату периодически заглядывал кто-то из сокурсников и интересовался: «Ну как, ещё не приехали?» Я и сама сгорала от любопытства. И вот в десятом часу вечера явился Семичев. Жена Володи Казмина Светлана, приехавшая к мужу на побывку, строго спросила Семичева: «А где Вова? Кран-то починили?..». «Нет, кран не починили, сгон не подошёл, — отвечал Семичев, — потом немного выпили с устатку, не хватило, пошли в магазин, а я по пути сбежал домой в общагу… Им-то что, они мужики здоровые, их и литром водки не свалишь, а я если ещё чуть выпью, до дому не доеду…». Спустя ещё несколько часов в общагу заявился и Володя Казмин — он был задумчивый, с тем же пресловутым «сгоном» с руках. «Где Семичев? — изобразил он гнев, чтобы реабилитироваться перед строгой женой. — Мы с Юрием Поликарповичем его там ищем, думаем, куда девался, а он тут спит-почивает…». Тем не менее гнев Вовы был явно только для проформы. А самому ему явно не терпелось поведать то, как и о чём они говорили с Юрием Поликарповичем…

Кран Вова поначалу честно пытался отремонтировать, но — увы, судьба в этом ему не благоприятствовала. Кран оказался крепким орешком, и с устатку, как водится, мужчины решили выпить по сто грамм. Разговорились. Володя Казмин когда-то служил в Афганистане, Юрий Поликарпович — на Кубе, так что разговор преимущественно шёл об армии. Конечно, как порой бывает, когда русским людям есть о чём поговорить, выпивки не хватило. Собрались сходить в ближайший магазин, который находился за несколько километров от посёлка. По пути Семичев отстал и… уехал в Москву. Юрий Поликарпович и Владимир Казмин долго и безрезультатно искали Семичева в лесу. Стояла тихая майская ночь, хвойный лес вокруг, тишина… Слушая Володю Казмина, я для себя мысленно экранизировала его рассказ, как всегда делаю, когда мне интересно. Идя по лесу, Юрий Поликарпович и Володя Казмин взяли в руки длинные прямые ветви и устроили при лунном свете нечто вроде импровизированного богатырского поединка, где вместо мечей были ветви хвойных деревьев. Двое высоких русских красивых мужчин богатырского сложения, бьющиеся при лунном свете деревянными мечами. Я ахнула, слушая Володю и представив себе эту картину так въяве, словно бы сама присутствовала там… А потом снова и снова удивлялась в душе тому, что суровый и застёгнутый на все пуговицы Кузнецов может быть таким большим ребёнком. Хотя при этом умом понимала, что, конечно же, если бы Юрий Поликарпович, несмотря на свой жизненный опыт и литературный статус, в душе не оставался русским романтиком, он бы вряд ли мог быть оставаться таким уникальным поэтом — всегда новым и всегда неожиданным, с чистотой и свежестью восприятия, которые есть только у детства.