Хоть и не скоро и не сразу, обиду Рагима-киши удалось унять. Жертвенного барашка закололи в одном из живописнейших уголков асрикских кущ — в урочище Чачан. И на лесной поляне, на широком пне постелили скатерть, уставили снедью. Этот пень послужил нам «круглым столом». Впоследствии Юрий в письмах ко мне не раз вспомнит эти благоговейные леса, этот ломившийся от яств пень на поляне…

Когда мы возвращались в село, Юрий, показывая на пенящуюся на перекатах речку Асрик, на тропы, карабкавшиеся между скалистыми кручами, и деревья, вцепившиеся корнями в каменистые склоны, сказал: «Будь я на твоём месте, написал бы стихи об этом пейзаже, — окинул взором лесистые кручи. — Из этой теснины два пути выхода: горный и речной. Кто по кручам выберется, кто по речке выплывет. А вот эти деревья, изо всех сил ухватившиеся за эти склоны, пустившие корни, останутся здесь жить. Ты должен стать поэтом этого самостояния…»

Ещё шёл 1981 год. Мне и в голову не могло прийти, что в его душевной памяти уже тогда кристаллизовались и обозначились детали, которые скажутся в предисловии к моему будущему «худлитовскому» томику. Откровенно говоря, в 1989 году, услышав, что предисловие к книге написал Юрий Кузнецов, я был приятно удивлён. Потому что он, вероятно, был самым скупым человеком на свете по части писания предисловий.

По прочтении удивление моё перешло в изумление: с каким проникновенным осмыслением Юрий перенёс на бумагу впечатления о моих стихах, о первоистоке моих вдохновений — родном таузском крае, селении Асрик — колыбели моей… Это кузнецовское слово — самое важное для меня из множества сказанного и написанного о моём творчестве.

По возвращении в Баку ему пришлось раз-другой переночевать в моей двухкомнатной квартире. В ту пору две из моих дочерей были крошками. От внимания домочадцев не ускользнули частые перекуры Юрия на балконе, — хоть и выпивший, он курил только там, в отличие от наших людей, которые дымили за столом, не считаясь с присутствием малых и старых. Он восхищённо глядел на моих дочурок, ворковал им ласковые слова…

Бакинские встречи оставили в его душе неизгладимый след.

Через некоторое время после возвращения в Москву я получил коротенькое письмецо:

Естественно, Юрий был не из тех, кто пишет стихи по заказу. «Тень Низами» написалась и не по моему хотению, — она родилась из самой встречи со страной Низами.

Во время моих побывок в Москве он непременно звал меня к себе домой, и в таких случаях подавал знак жене Фатиме, мол, ты-то хорошо знаешь восточное гостеприимство. Выкладывай, чем богаты. Не довольствуясь этим, сам «шуровал» в холодильнике, таскал оттуда всё, что подвернулось, на стол, будто пытался доказать, что северяне ничуть не уступают в радушии и хлебосольстве южанам. Разговор заходил о встречах в Азербайджане; он умилённо говорил о чёрных бровях, чёрных глазёнках и застенчиво-робких взглядах моих дочурок. У него у самого дома подрастали две по-восточному черноглазые дочери, рождённые тюркской женой — казашкой Фатимой… После его смерти фраза в сообщении одной из московских газет вывернет душу: «Над его могилой проливали слёзы три женщины с чёрными платками на голове, чьи восточные лица омрачало горе».

В 1974–1990 годах я виделся с ним по меньшей мере раз-другой ежегодно. Встречи эти происходили преимущественно у него дома, на проспекте Олимпиады, а порой — в ресторане ЦДЛ. У него был скромный рабочий кабинет. На письменном столе всегда замечалось орлиное перо. Быть может, и не перо, а стрела, вытащенная из чела Аполлона — покровителя муз… Каждая из этих встреч — неповторимая память, живущая в душе моей. Рассказывать обо всех этих встречах здесь нет возможности. Но было бы уместно вспомнить некоторые из них.

Все интересовались им, стремились познакомиться, пообщаться с ним. Никогда мне не забыть: мы встретились с Юрием в самый разгар ресторанного писательского общения в ЦДЛ. В этот момент в зале появился Александр Кушнер. Увидев меня в компании с Юрием, Саша попросил меня познакомить его с Кузнецовым. В ту пору Кушнер был не менее известен, чем мой визави. И он был движим отнюдь не желанием засветиться в лучах чужой славы, а уважением к большому таланту. Что может быть приятнее, чем представить друг другу двух именитых поэтов, к тому же взявших на себя труд переводить тебя?!

Я представил Сашу Юре. Эти два незаурядных поэта, искренние и душевные при общении со мной порознь, почему-то тут не «состыковались» и не выказали особого удовлетворения состоявшимся знакомством.

…Как-то поздней ночью мы с Видади Лаптевым (увы, так рано ушедшим из жизни), выйдя от Кузнецова, собирались направиться в гостиницу. У него мы до полуночи, по образному выражению, бытующему в нашем народе, «переплавили долы в горы, а горы в долы». Юра вышел проводить нас, и тут я увидел пересекавшего двор старого товарища по ВЛК Вадима Ковду. Я знал, что он живёт с Юрой в одном здании. Вадим при виде нас очень обрадовался. Отведя меня в сторонку, сказал: «А что, если прихватим Юру и поднимемся ко мне. Давно хочу познакомиться с ним, то случая не выпадает, то сам он уклоняется». Я передал Юре пожелание Вадима, добавив положительные эпитеты бывшему сокурснику и робкий намёк, что надо бы уважить просьбу, хотя по горькому опыту предвидел её обречённость. Но я ошибся. Он, хоть и без энтузиазма, вместе с нами поднялся к Ковде. Наши посиделки продолжались всю ночь напролёт, и за выпивкой «были решены» все мировые проблемы.

Как-то я в шутку подзадорил его: «Ну что ты бахвалишься, я получше тебя поэт, я знаю твой язык, читаю тебя в оригинале, а ты можешь понять написанное мной только по подстрочнику. Потому мне лучше знать, кто из нас большой поэт». Губы его тронула редко появляющаяся улыбка: «Ну ладно, ну брось!»

В одной из бесед я сказал ему: «Советская власть обязательно падёт». «Откуда ты знаешь? Кто тебе это сказал? Это дело невозможное. Произойди такое, это для России будет началом конца. Как тебе взбрело в голову такое?» Я ответил: «То, что приходит мне в голову, — всегда и происходит со мной. Никто мне ничего такого не говорил. Насмотрелись мы за свои годы на глобальные события, каких не видывали и за два-три века. Не может быть так, чтобы я покинул мир, как сын закабалённого, расчленённого народа… Я непременно увижу независимость Азербайджана, убеждён в этом». Он в ответ: «Какая же сила свалит Советскую власть?» «Какая — и сам не знаю. Какая отняла свободу у народов, та, наверно, и вернёт…»

«Понимаю твою естественную тоску, осознаю, каково ощущать себя сыном нации, чьи отечественные земли разъяты на куски… Будь я тоже азербайджанцем, может, тоже желал бы падения Советов, восстал бы против них… У тебя в душе надежда на воссоединение. Но я русский, и ваше воссоединение станет началом нашего распада… — с этими словами Юра достал из книжного шкафа роман Баграта Шинкубы „Последний из могикан“. — Вот, возьми и внимательно прочти».

В романе с великой сердечной болью повествовалось об исходе убыхов, восставших против царской России, в Турцию, их исчезновении, о предательстве князей, которым они верили безоглядно… Позднее мне доведётся увидеть, что и этот жест Юрия оказался пророческим. И убедиться ещё больше в прозорливости Юрия, когда я стану свидетелем продажности руководителя моей нации, которому народ верил больше всех. Наверное, сердцем прочувствовавший боль нашей расчленённости и разобщённости, он так впечатляюще озвучил на русском языке мое стихотворение «Гранат»: