«Может, тебе так кажется, — проговорил он. — Те переводы, может, и не слабые? Я завтра схожу в „Молодую гвардию“, возьму, погляжу, а после поговорим».

Позвонив через пару дней ему, я услышал: «Это же убожество! Хорошо, что ты не согласился, а то был бы стыд и срам. Но не тужи. Я забрал в издательстве и твои подстрочники, хороших стихов множество. Постараюсь перевести их за два-три месяца. — И он повторил излюбленную, по-державински мудрую строку, как всегда при трудных обстоятельствах: „За успех безнадёжного дела“…»

Я воспрянул духом. Я знал, скольким титулованным нерусским поэтам он возвращал рукописи. А теперь, без просьбы с моей стороны, он взвалил на себя такое тяжкое бремя. Это была милость судьбы.

Ту книгу Юрий перевёл не за три-четыре, а за восемь-девять месяцев — вместе с поэтом Володей Бояриновым. Должен заметить, что Кузнецов, как правило, не занимался переводом, а если брался, то превращал перевод в факт русского литературного языка, то есть эти переводы читались как оригинальные стихи…

И мне предстояло испытать ещё одну радость — за ту книгу (которая выйдет в свет) получить премию имени Н. Островского на конкурсе, в котором примут участие 430 авторов. Если б я ради издания книги смирился с неудачными переводами, наверняка не отличился бы и на следующем конкурсе. Наш Союз писателей Азербайджана и республиканский комсомол представили на этот конкурс мой «совписовский» сборник «Зёрна спелого граната» (представленный и на соискание республиканской премии комсомола). Позднее мне стало известно, что некоторые литературные вершители судеб убрали меня из числа претендентов на республиканскую комсомольскую премию ради угодного им человека. Расчёт был прост: если в Москве не премируют, скажут: с какой стати нам включать его в соискатели, а в случае, если получит, то книгу вычеркнут под предлогом, что две премии для неё будет многовато…

Но судьба распорядилась иначе. Когда объявили результаты всесоюзного конкурса, там в списке победителей я увидел вместо «Зёрен…» название ещё не вышедшей «Пашни над морем». Отправившись на церемонию вручения в Москву, я узнаю, что, когда жюри решило отметить меня премией, генеральный директор «Молодой гвардии» заменил мою «совписовскую» книгу на «молодогвардейскую», — во-первых, из ведомственного патриотизма, во-вторых, в переводчиках этой книги значился такой известный к тому времени поэт, как Юрий Кузнецов. Это, так сказать, земные причины, а по сути мне видится во всём перст судьбы, Божья воля.

Когда Аргентина стала чемпионом мира по футболу, решающий мяч в ворота англичан закатил Марадона, и все видели, что он подыграл себе рукой. Все, кроме судьи, засчитавшего гол, забитый рукой… Впоследствии Марадона отвечал на упрёки: «Это была не моя, а Божья рука…»

…И таким образом наши пути с Юрием Кузнецовым стали перекрещиваться на различных этапах и изломах жизни.

После окончания ВЛК я каждую зиму проводил отпуск в подмосковных Домах творчества и получал возможность вдосталь пообщаться с Юрием Кузнецовым. Юрий Кузнецов, до мозга костей русский человек, с юности был связан и с тюркским миром. Родился он в роковом 1941 году на кубанской земле, у северокавказского приграничья. Рос, вбирая в глаза и душу видения увитых туманами гор, ослепительными клиньями пронзающих небо, и манящих, и грозных; и необъятную пьянящую степную ширь, летящую за горизонт, как удалая казацкая песня… Эти два измерения, два вектора зрения обозначат его будущую поэтическую судьбу. Вообще Кавказ играл значимую роль в жизни великих русских поэтов, в пристрастиях «всемирно отзывчивой русской души…»:

Пушкин, Лермонтов, Есенин, Маяковский… и в наши дни — Кузнецов… Случаен ли этот пристальный интерес? Это свидетельство длящегося на протяжении истории взаимовлияния Руси и Поля, Азии и славянства. Как говорилось в прощальном слове, подписанном ведущими творцами русской литературы, Юрий Кузнецов «соединил в своём творчестве необъятные просторы Востока и Запада, вывел на свет недосягаемые пласты истории. Он беседовал с великими тенями минувших эпох как равноправный пассажир одного поезда. Его собеседниками были Кант, Паскаль, Шекспир, Данте, Низами…» Имя мудреца из Гянджи произнесено в этом высоком ряду не случайно, — одно из своих самых знаковых и значимых стихотворений Юрий Кузнецов посвятил нашему устаду: «Тень Низами». И, читая его, я возвращаюсь памятью в восьмидесятые годы минувшего века. В 1981 году в Азербайджане шла подготовка к 840-летнему юбилею со дня рождения Низами Гянджеви. На торжества приглашались мастера слова из разных союзных республик и стран мира. Считая, что в ряду приглашённых вполне мог занять достойное место и Юрий Кузнецов, я обратился к соответствующим чиновным лицам. Говоря по правде, столоначальники, не видевшие дальше своего носа, не хотели включать его в список гостей, отдавая предпочтение тем, кто был в фаворе и облечён «полезными» для них литературными полномочиями. Они не хотели уразуметь, сколь значимо участие в юбилее такого гениального художника-мыслителя России, как Кузнецов. Сам Кузнецов дал согласие участвовать в юбилейных мероприятиях после моих настойчивых уговоров, — он, по сути, не рвался к участию в таких массовых торжествах; я был свидетелем, как он отказывался даже от заманчивых предложений выехать в зарубежные страны. «Не стоит тратить время на такие вещи, — говорил он. — Разве Бог отпустил нам столько жизни, чтобы мы убивали время в праздных коллективных прогулках, вместо того, чтобы писать произведения?..»

Юрий Кузнецов приехал-таки в Баку, поучаствовал в юбилее, в Гяндже, перед памятником великому Низами, прочитал стихи. Стояла душная жара. Как позднее метафорически написал Юрий, люди, спасаясь от жары, стремились спрятаться в тени Низами… Только он один из пришедших под эту тень знал, чья эта тень, и что она значит.

Мы совместно поучаствовали в юбилейных мероприятиях — сперва в Баку, потом в Гяндже. Затем Юрий Кузнецов остался ещё на недельку в Азербайджане. Я хотел, чтобы он, по возможности, прочувствовал облик и дух нашей земли. Из многошумного и плечистого Баку мы махнули в древнюю Шемаху, оттуда поехали в заповедные кущи Исмаиллинского района, в Габалу, Огуз, Шеки, а дальше держали путь в Тауз, внушивший мне первые песенные строки. То была полная впечатлений, прекрасная, незабываемая поездка.

Спутничество с Юрием Кузнецовым, дорожное собеседование с ним, даже молчаливое созерцание меняющихся картин — особая тема. Очарование видов, открывающихся с серпантина, ведущего в горы — Габалу, Огуз, — хоть и не озвученное словами, читалось в голубых глазах моего гостя. А больше всего впечатлил его старинный Ханский дворец в Шеки… В Таузе у нас случились импровизированные, заранее не запланированные прекрасные встречи. Когда мы из райцентра двинулись в горы, у околицы моего родного села Асрик нас встретил-приветил оповещённый о нашем приезде Рагим-ами, он хотел даже, по обычаю, заколоть жертвенного барашка у наших ног. Но Юрий решительно запротестовал. Мой ами (дядя), задетый отказом, обиженно отвернулся. Юра, заметивший это, сказал мне: «Глянь-ка на дядюшку. — Рагим созерцал восход солнца, ещё не забыв нечаянную обиду. — Нигде в мире люди так благоговейно не смотрят на восход солнца… Это свойство более всего присуще тюркам. Шатры древних тюрок разбивались лицом к солнцу. И поза дядюшки — сегодняшнее продолжение этого древнего обычая…»

Мы направились во двор моего осиротевшего отчего очага.

«Ты смотри, какое благоухание исходит от дома!» — сказал Юрий, как бы желая удивить меня. Только сейчас я уловил аромат знаменитой яблони, росшей в нашем садике. Мои родичи собрали прошлогодний урожай яблок в подполе нашего дома. Яблоки-то давно были съедены, а вот их запах въелся в камни, в стены, запах, который уловить дано не каждому. «Жилища тюрок источают аромат золотых яблок, — говорил Юрий. — Это у них в крови…»