«…Пусть льются, сколько угодно. Словно на мягком ложе успокоилось в них сердце мое, ибо уши Твои, Боже мой, слушали плач мой. Он не был слышен кому-нибудь, кто мог бы пренебрежительно истолковать его.

И теперь, Господи, Тебе пишу я эту исповедь. Пусть читает, кто хочет, и истолковывает, как хочет. А если найдет, будто я согрешил, плача краткий час над моей матерью, над матерью, временно умершей в очах моих и долгие годы плакавшей надо мной, чтобы мне жить в очах Твоих, вольно ему насмешничать надо мною. Но если есть в нем великая любовь, пусть заплачет о грехах моих перед Тобой, Отцом всех братьев во Христе Твоем…

И внуши, Господи Боже мой, внуши рабам Твоим, братьям моим, сынам Твоим, господам моим, коим служу словом, сердцем и письмом, чтобы всякий раз, читая это, поминали они у алтаря Твоего Монику, слугу Твою, вместе с Патриком, некогда супругом ее, через плоть коих ввел Ты меня в эту жизнь.

Пусть с любовью помянут они их, родителей моих, на этом преходящем свете, и моих братьев в Тебе, Отец, пребывающих в Православной Церкви, моих сограждан в Вечном Иерусалиме, о котором вздыхает в странствии своем, с начала его до окончания, народ Твой. И пусть молитвами многих полнее будет исполнена последняя ее просьба ко мне — через мою исповедь, а не только через одни мои молитвы…»

После похорон Моники они вернулись в Рим. Переезд в Африку, — кто суеверно, а кто благоразумно, — отложили до будущей весны. Аврелий не возражал. Тогда как почтеннейший отпущенник Оксидрак рад приютить у себя в доме на Квиринале все духовное братство доминуса-магистра Аврелия.

В то же время другой его старый добрый знакомец, светлейший сенатор Квинт Симмак, столь же отрадно приветствовал в Медиолане узурпатора Максима и поздравлял с италийским консульством от имени и по поручению сената и римского народа. Как говориться, по-республикански действовал, грамматически и политически верно.

В Риме Аврелий поместил Адеодата в хорошую грамматическую школу, но и сам уделял предостаточно внимания сыну, при любой возможности занимаясь его образованием и христианским воспитанием. Меньше всего ему хотелось, чтобы Адеодат ударился в какую-нибудь псевдорелигиозную ересь, соблазняющую любознательные, но незрелые умы.

Попутно Аврелий Августин начал делать заметки к новому опусу «О магистре» и кое-что писать в опровержение манихейства. Ведь содержание вербума изустного непременно следует подкрепить и закрепить письменной формой. Тогда и о формуле воплощенного логоса можно вольно порассуждать с Алипием и Гоноратом.

Вольноотпущенник Оксидрак и в Риме остался верен прежней пронырливости и неистребимой страсти к всеведению. Хотя с недавних пор его содержательно интересует людская политика гораздо большего размаха и пошиба. Он-то и доставил Аврелию прелюбопытное известие о тайной встрече медиоланского епископа Амвросия с восточным кесарем Теодосием.

Случилось это незаурядное событие в апрельские ноны. Стало быть, не за горами и вторжение легионов Теодосия либо морем либо посуху через Иллирик. Не зря Амвросий засел в Аквилее, поближе к месту вероятного вооруженного противоборства в схватке за реальную верховную власть во всем римском доминате, где несовершеннолетнему августу Валентиниану Младшему уготована миметическая роль не более, нежели декорума с имперскими регалиями.

В противоположность отпущеннику Оксидраку Паллантиану, мирская политика тогда никоим образом не входила в круг интересов религиозного философа Аврелия Августина. В тот год он больше стремился постичь внешнее поверхностное сходство и глубинные внутренние различия между апостолическим христианством и учением Платона Афинского, включая измышления эпигонов-академиков.

Только после бесславной гибели узурпатора Максима в сентябрьские ноны он и его друзья-ученики отплыли из Остии в Картаг. Аврелий решил не брать с собой в Африку Адеодата, отослав его учиться в Медиолан к Небридию и Верекунду.

Коль скоро кесарь Валентиниан и его родительница Юстина торжествующе вернулись в медиоланскую столицу встречать присланную им в подарок кесарем Теодосием отрубленную голову их общего недруга Максима, то политическая смута в Италии быстро и благополучно закончилась. Nunc dimitis…

Задолго до отъезда Аврелий зимой и весной отпустил на волю всех рабов покойной Моники, не пожелавшей составить завещание. Во время болезни она указала старшему сыну самому распорядиться всем фамильным имуществом и достоянием, как он сочтет нужным.

В Италии Аврелий Августин распростился с молодостью, навеки оставив там прах матери, многих друзей и любимого сына, кого через год унесет моровое поветрие. Ему и Небридию, умершему во время той чумы, поразившей Медиолан, он посвятит свой труд «De magistro».

В осеннем Картаге Аврелия и старых друзей приветствовал Скевий Романиан. В торговых делах он нынче как никогда успешен, былые убытки и протори перекрыл с лихвой. И потому в превеликой щедрости друг Скевий предложил другу Аврелию возобновить в Картаге преподавательскую деятельность как магистру высокой риторики. Со свойственным ему ироническим апулеевским красноречием он принялся его убеждать.

Коли в Африку приехал известнейший-де медиоланский ритор, сочинитель философских «Монологов» и «Диалогов», автор знаменитейшей апологии «О добропорядке», то грех ему оставлять в злом небрежении и религиозной темноте жителей достославного Картага, испокон веков беспорядочно жаждущих и алчущих духовного просвещения. При всем при том, коль ему так того хочется, пускай его риторика, эристика и диалектика пребудут с пресветлым христианским смыслом и промыслом.

Как он слышит и видит, его любимейший друг снова в голосе, бодр и здоров. Наверняка, наша благочестивейшая Моника, мир праху ее, продолжает неустанно молиться за сыновнее здравие на небесах.

И потом, его давний недоброжелатель профессор Эпистемон волею Божьей помер, и всеми счастливо позабыт. В том же забвении и былая вражда между их учениками, теперь думать не думающих вспоминать о глупейших забавах буйной юности…

Соблазнительное предложение Скевия весьма благожелательно поддержал и сенатор Фабий Атебан, до сих пор остающийся в счастливом неведении о прежних и нынешних отношениях Аврелия с негодной Сабиной Галактиссой. Oт замысла молодого Романиана об открытии благолепной христианской школы он в полном восторге.

Тот же Алипий Адгербал со взором горящим предлагает себя в профессорские помощники, обещая поставить на высочайшем римском уровне преподавание судебной риторики. Тем временем магистр Аврелий во имя вящей любви Господней в истинной свободе воли да избирает душеспасительную тематику, начав благочестно объяснять в лекцио и энарацио святые книги для алюмнусов-христиан.

Сверх того, предприимчивый друг Скевий взял в аренду под своечастные торговые нужды тот самый дом в Верхнем городе, где они с другом Аврелием некогда обучались риторике у покойного профессора Эпистемона. Да услышит этот язычник добрый ответ на Страшном судилище Христовом! Нет ничего проще, как слегка переделать его, конечно, не грешника Эпистемона, гореть ему вечным огнем, а дом для учебных занятий…

Ну что ты с ними со всеми будешь делать? Надо соглашаться, отложив на время помыслы и замыслы о любомудрой и счастливой монастырской жизни в тихой провинциальной Тагасте, — здраво рассудил Аврелий, уступая уговорам со всех сторон и собственному тщеславию.

«…Ты, Господи, судишь меня, ибо ни один человек не знает, что есть в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем…»

Как ни удивлялся Аврелий, но учительство сейчас нисколько не отвлекает его от философских занятий. Он начинал с утра уроки, а затем уступал место у кафедры и на кафедре Алипию, Гонорату или новому другу и последователю ритору Эвлодию. Сам же никуда не уходил, но, сидя где-нибудь в уголке, предавался различным размышлениям и записям попутных рассуждений.

Таким образом мысли он принялся обдумывать свои «LXXXIII вопроса» и будущий трактат «Об истинной вере», вчерне завершил «Магистра-учителя». И подумывал о том, как Адеодат вернется из Медиолана, чтобы обучаться риторике в родном городе.