Моника, спору нет, оговоренные деньги исправно присылает из Тагасты. Но в нагрузку в каждом письме слезоточиво умоляет отречься от греховного манихейства. А сенатор Фабий, хоть и способствовал в получении дотаций из городского пекуния, едва ли не при всякой встрече укоризненно напоминает о том, что негоже приставлять новые заплаты единобожия к ветхой расползающейся одежде языческой религии.

Надо отдать ему должное: в отличие от Моники, философски образованный нумидийский христианин Фабий рассматривает учение Мани в категориях и качествах своеобразной разновидности суесловного язычества, занесенного на христианскую почву из Индии и Персии. Ему убедительно вторит просвещенный книгочей и владелец книжной лавки ионийский грек Капитон.

Со всеми тремя неизменными оппонентами Аврелий с некоторыми оговорками в основном благожелательно соглашается, ничуть не желая побивать их неопровержимыми риторическими доводами, логическими аргументами, софистическими опровержениями. И тем самым доводить дело до разрыва хороших, доброжелательных отношений, какие его полностью устраивают.

Например, Фабий, когда к нему в дом вернулась овдовевшая младшая дочь, отпустил на волю ее прислужницу Сабину вместе с сыном Адеодатом. Поскольку Сабина раскаялась во всех грехах, окрестилась душой и телом, обратившись в примерную христианку, он ее к себе приблизил, определил грамотной и трудолюбивой, честной отпущеннице вести целый ряд экономических и крематических дел. То есть кое в чем доверил дом и деньги, выразимся уже не по-гречески, а на материнской латыни.

А еще через пару лет молодой отпущеннице Сабинe Галактиссe по праву предоставлена должность почтенной домоправительницы сенатора Фабия Метелла Атебана. Пускай им злоязычные сплетницы и сплетники зачислили ее в любовницы молодящегося старика, Аврелий-то лучше всех знает, кому периодически целиком принадлежат тело и душа Сабины. Каморка под крышей над портиком книготорговли грека Капитона частенько используется в самых приятно-сладостных сношениях, какие только могут быть между страстно любящими друг друга мужчиной и женщиной.

Аврелий также довольно часто под разными благовидными предлогами посещал дом Фабия, чтобы как будто невзначай в силу научно-математического интереса к гороскопу мальчика Адеодата, посмотреть, как подрастает тайный сын сожительства отпущенницы Сабины и его самого. Внебрачный ребенок, оно конечно, не совсем нормально, но и с этим его отцу и матери должно смириться благорассудительно и благодарить Всевышнего за счастливое благоденствие.

«Правильны ли воспоминания мои, Господи, Боже мой, судья моей совести?

Сердце мое и память моя открыты Тебе; Ты уже вел меня в глубокой тайне Промысла Твоего и обращал лицом к постыдным заблуждениям моим, чтобы я их позднее увидел и возненавидел…»

Однажды поздним вечером, едва приступив к философским размышлениям и раздумьям над третьим фолиумом давно начатого трактата «О прекрасном и соответственном», Аврелий не глядя отложил в сторону чистую восковую дощечку и любимое костяное стило. Так у него пришлось к слову и к мысли, чтобы, собственно, задуматься о его отношениях с возлюбленной Сабиной.

Невидящим взором он смотрел на тройной светильник, призадумался о темной вечерней поре, какую называют светильным факсом, и с удивлением обнаружил неожиданное — как ему вдруг стало кое-что предельно ясно.

Подумать только! За последние два, может, три года он ни разу по собственной воле не добивался, не домогался любовных свиданий с Сабиной. Всегда почин принадлежал исключительно ей самой, активно и действительно, а он пассивно, филологически сострадательно, откликался на ее призывы и позывы.

Не зовет, не пишет любимая? Ну и ладно, коли и так хорошо. Так оно тебе и было: неосмысленно и безотчетно. О чем тут рассуждать, если они без памяти и без оглядки любят друг друга?

Однако в действительности оглядеться все же надо…

Как возлюбленная женщина она ему по-прежнему дорога, необходима, другие ему без надобности. Но его тело чутко и любовно откликается на ее телесность лишь в прямой видимости и в близких, тесных соприкосновениях. Где-то вдали ее будто бы и нет для него.

Призывает, когда он ей нужен, когда не занята выше крыши делами, когда можно не опасаться нежелательного зачатия, когда еще не наступила месячная женская кровоточивость… Или же в любой день и час, какой она сочтет ей подходящим, выгодным. Хитро высчитает, оборотисто вычислит…

Вот теперь прекрасная любимая Сабина предъявляет ему счет за незаконное рождение их сына во грехе и пороке. Грозит рассказать обо всем десятилетнему ребенку, ими ненароком прижитому сыну Адеодату. А куда это годится?

Монике она по большому счету не нравится, вернее, разонравилась по мере пристрастного делового знакомства. Мать вообще не доверяет женщинам отпущенницам, получающим свободу не по завещанию, а неизвестно за какие заслуги и темные делишки. Говорят, выкормила толстым выменем внука сенатора. И это все?

Наверное, собственным телом еще никому и нигде не удавалось расплатиться за свободу. Скорей уж, в рабство попадешь, безнравственно, бездумно следуя телесным потребностям и потакая прихотям неразумной плоти.

Мать как-то в застарелой горечи проговорилась… Видимо, того не хотела, непроизвольно у нее вырвалось от души. Дескать, видит в любом законном браке, заключаемом в семьях достопочтеннейших куриалов, всего только продажу свободной девушки в рабство к мужу и в его фамилию. Так сказать, у вас — товар, у нас — купец…

Зато нашей распрекрасной Сабине нынче очень не терпится замуж, если, как ей возомнилось, будущего супруга удалось намертво прижать к ложбинке промежду изобильным грудями и тесно объять иным женственным вместилищем-влагалищем мужского естества. Тот еще вид рабства, надо сказать…

Отсюда возникает попутный, естественный вопрос, если Бог с ней, с нашей Сабиной. Помимо всего прочего не угодил ли некий прекраснодушный философ Аврелий, эстетик и скептик, в рабскую телесную зависимость к манихеям? От христианской сервильности и невежества силится избавиться, а попал в еще худшую неволю, к другим невеждам?..

В ту пору Аврелий с материнским христианством исподволь, постепенно, просветленно сближался, а от манихейства понемногу отдалялся, уходил все дальше и дальше от религиозных заблуждений, каким он следовал, какие любовно взращивал в течение десяти лет, начиная от семнадцатилетнего малосознательного юношеского возраста. В том он тоже себе откровенно признавался в молодости.

Тождественно впоследствии богооткровенно, апокалиптично в этом исповедовался святой отец Аврелий Августин перед Богом и верующей паствой в знаменитейшей «Исповеди».

«Я в юности отпал от Тебя, Господи, я скитался вдали от твердыни Твоей и сам стал для себя областью нищеты…»

Какое уж там блаженство для нищих духом на земли и на небеси?

К счастью, нынешний день — ученик дня минувшего для желающих чему-либо научиться. Еще более верно это относится к тем, кто, обучая других и себя самого, учится, учитывает новое и старое, как в книгах, так и в людях.

Той весной Аврелий стал лучше понимать Монику, а к ней пришло смиренное понимание предреченности и необходимости всего происходящего с ними.

Ей припомнился добрый совет тагастийского епископа Макариона оставить сына там, где он есть. И молиться за него, потому что он самостоятельно в чтении различных книг откроет истину и поймет, какое кощунственное заблуждение и богохульное нечестие являет его манихейство под обманным видом религии. Иначе Аврелий по-юношески заупрямиться, так как ересь для него внове, он ею гордится и уже смутил многих простых и слабых в истинной вере людей пустячными вопросами.