— …Дрова привозят уже нарубленными, их там сушат, пропитывают маслом и продают обитателям окрестных инсул и домусов у нас на Авентине, — пояснил новым жильцам Масинисса, чтобы знали, ценили его участливость и доброжелательность к единоверцам. — Тех неверных, какие жили до вас, днями всей фамилией я принудительно выселил за непростительную неуплату.

Их обстановку и утварь покуда распродавать не буду, пользуйтесь на здоровье, достопочтеннейшие риторы. Может, злостные неплательщики одумаются и выкупят нажитое добришко. Коли нет, то во имя безупречного пророка Мани вам его уступлю по сходной цене…

Аврелий сходил на Палатин, ощутил могучее биение сердца Великого Рима. Однако побродить в праздном любопытстве по улицам, побывать на всех семи холмах ошеломительного Вечного Города, превосходящего всякое воображение, у него не вышло. Потому что подкосила, свалила его тяжелейшая горячечная болезнь на третий же вечер по приезду.

Не в добрый час тяжкая, беспамятная, наверное, простудная злая хворь напрочь отрезала, отгородила его от города и мира. Только спустя нундины кое-какое осознание реальности в малой мере вернулось к нему.

Трясучка и горячка, казалось, оставили, бросили его в предсмертии или в посмертии. То ли мертвая жизнь, то ли живая смерть полностью поглотили, заполонили бесчувствием бессмертную душу и смертное тело. Но не окончательно и бесповоротно. Так как вновь мало-помалу стали кружиться, вращаться вокруг какие-то расплывчатые тени, неясные фигуры, размытые лица…

Его поили, кормили, чем-то как-то лечили…

Откуда-то медленно выплыли, проявились римский друг Алипий, старая нянька Эвнойя, еще кто-то, должно быть, лекари, чьи-то прислужники, прислужницы… Неспешно приходили, замедленно уходили… Друзья Небридий и Гонорат то объявлялись, частично проступали, то снова куда-то отступали, растворялись в каком-то тумане…

Время не то вязко замедлило ход, не то двигалось лихорадочными, судорожными скачками, если как вдруг на второй день декабрьских календ к Аврелию отчасти вернулись прежние мыслительные способности. Слабость и косность душевного тела, пошедшего на поправку, не многим уменьшились, зато остроты ума и отчетливости ощущений знатно прибавилось.

Знамо дело, откуда взялась отпущенница Эвнойя, если четвертого года с разрешения патрона Аврелия она отправилась в Рим вместе с Оксидраком. Обычнейшее дело, сколь скоро свекровь не ужилась в доме невестки. Было б наоборот, то убираться, куда глаза глядят, пришлось бы толстозадой Земии.

Прохиндей Оксидрак, заделавшийся крупным торговцем мелкими драгоценными камнями, полез в Индию, целый поход-анабасис снарядил, проходимец. Домоправительницу, почтенную Эвнойю оставил на хозяйстве, как говорил наш римский друг Алипий еще, наверное, до первого приступа трясучки. Или же после, когда беспамятный больной малость оклемался?..

Все-таки не прав Эпикур, утверждая, будто смерть не имеет никакого отношения к людям. Дескать, когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет. Потому как и то и другое состояние ума не позволяют чего-либо отрицать или утверждать, согласно воздержанию от опытного суждения, скептически продвигаемому Секстом Эмпириком…

Аврелий приподнялся на ложе, с предвкушением удовольствия глянул на свитки и книги, громоздившиеся на столе. Благодаря заботам друзей у него нынче большой выбор и немалый разбор, чего бы философского почитать в пополуденное дремотное время.

Возможно, оно и так, на распутье и в перепутье, если ни одно из борющихся положений не стоит выше другого, как более достоверное. Ибо жизнь и смерть равны в отношении достоверности и недостоверности. Хотя и это не бесспорно, как скептический аргумент против познания истины…

В декабрьские ноны ближе к идам в инсуле на Авентине у профессора риторики Аврелия Августина из Картага в урочные присутственные дни собирались, набралось уже никак не меньше полудюжины постоянных учеников с разных дальних концов и холмов величайшего вселенского города.

Его помощник Небридий Дамар поговаривал, чтобы брать с них плату вперед. Но Аврелий от него отмахивался и дружески посмеивался над жадностью, скряжничеством и скопидомством, свойственным тем, кто оскорбительно не доверяет хорошим добрым людям.

В общем пекунии пока кое-что найдется, а в новом консульском году эти честнейшие римские юноши беспременно выплатят оговоренные суммы. В самом-то деле не тянуть же с них деньги накануне каникул? Если кто и не вернется к учебе после праздников, то и сокрушаться о ветрогонах нечего, не стоят они сожалений.

Единственное, чего было несказанно, невыразимо жаль Аврелию, так это того, что за время его беспамятной немощи куда-то исчез, запропастился старый дорожный сундучок. Одежонка, обувь, малая серебряная утварь — пусть в Тартар катятся. И рукописи трех своих книг он в содержательной основе сможет восстановить по памяти; дело оно наживное — слово к слову, мысль к мысли.

Но памятные рисунки друга Палланта, видать, пропали безвозвратно. Особенно, если кто-то нечистый на руку в надежде поживиться стянул, слямзил, стибрил, увел, унес, умыкнул, уворовал или еще каким-нибудь иным злодейским способом украл тщательно запертый кипарисовый сундук с чеканными бронзовыми уголками.

О пропаже имущества Аврелий никому ничего не сказал. Даже позабыл о том. Зачем понапрасну обижать подозрениями в мерзком воровстве тех, кто, прислуживая ему, выходил, спас в опаснейшей болезни?

Аврелию как раз не случилось заиметь какую там ни будь завлекательную сердечную привязанность в бытность его в Риме. Хотя к женщинам он присматривался и вблизи и вдали прикровенно-откровенным мужским взором, но о Сабине не забывал и ни разу не изменил ей.

Напротив, с его римскими друзьями-учениками, то есть с Алипием Адгербалом и Гоноратом Масинтой он охотно беседовал об умственной пользе, какую влечет мужское целомудренное воздержание. И здоровью мужества оно принципиально не вредит, и обретению отрешенной мудрости неизменно споспешествует вне телесной горячки и плотских страстей, вожделений, желаний, что обуревают и томят неразумную душу, не давая уму сосредоточиться на основном и главном.

Главенствующее же состоит в философском умопостижении бытия человека и Бога, но отнюдь не в познании женственных врат, куда сломя голову стремятся стар и млад, кому недостаточно того, что они когда-то из них вышли. Просто так в целомудрии им не живется, опять в прежнее вместилище-влагалище кое-кому желательно промежду прочим, хочется им, чешется…

Впрочем, Аврелий о желанной Сабине вполне телесно вспомнил, лишь получив от нее лучшие благие поминания, переданные в дружеском письме Скевия Романиана. Раньше недосуг было, если он весь погрузился в философские искания и в преподавание научной риторики. Благополучно отправившись от прошлогодней болезни, возымел он нерушимое намерение стать-пребывать первым среди римских риторов, лучшим из лучших.

Тогда как достаточные основания для того имелись. Весной постоянных учеников у него прибыло, и он поднял цену своего обучения, что ни у кого не вызвало возражений, когда профессор Аврелий не требует помесячной предоплаты за урочные дни. Не сквалыга этот ритор из Картага и не скупердяй, если может иной раз угостить прандиумом у себя на Авентине в зеленом дворике, половину которого он занял под учебный вестибул с согласия инсулярия Масиниссы.