Так взывал он и завывал во все стороны ко всяким богам, покуда не пришел недовольный хмурый лекарь. Кисло посмотрел на громозвучно вопящего и скорбящего недоросля, грубо ощупал вздувшийся живот пациента, силой влил в него не меньше двух секстариев теплой кипяченой воды, резко сыпанул на язык горчайшего порошка, принудительно уложил на правый бок. И велел всем духовно уповать на милость Божью. Правда, не уточнил, от какого достоименно божества она должна исходить.

— …Пока эфорбиум не начнет действовать, — добавил он непонятной докторской натурфилософии к неопределенной религии.

По истечении нескольких минут продолжающихся мук, воплей, корчей и содроганий то ли лечение подействовало, то ли очищающее милосердие свыше. Спереди и сзади у больного, как прорвало и порвало! Через рот прочистило выпитым и съеденным недавно, а через афедрон, сперва твердо, затем жидко, фонтаном рванулось многое что, дотоле употребленное, чем невзначай отравился ваш боязливый страдалец.

Наверное, именно таким был диагноз, поставленный врачом-греком, видимо, склонным к профессиональной мизантропии и приверженности к безжалостным методам оздоровления. Но Аврелию, моментально успокоившемуся и обретшему прежнее здоровье, больше запомнилась ремарка Патрика.

— В час добрый к удаче, фактум эт фатум, — саркастически отрезюмировал отец, — вот сейчас нашего оглашенного дристуна и засранца нужно смело нести в католическую церковь и отмывать дерьмо в крестильной купели, дабы окончательно очистить от первородного греха отхожей надобности.

На ядовитый сарказм главы фамилии его благоверная супруга никоим образом не отреагировала словесно, лишь горестно вздохнула и возвела очи горе. А крещение их старшего сына Аврелия Августина было отложено до лучших христианских времен.

Вероятно, по-другому и быть не могло в недолгую эпоху римского кесаря, вошедшего в историю человечества и христианства под именем Юлиана Апостата, то есть Отступника, отринувшего истинную веру, в которой он был воспитан, ради устаревшего язычества и безуспешной попытки преобразовать его в обновленную государственную религию.

Помнится, мать блаженно радовалась, когда кесарь Иовиан начисто упразднил все противухристианские установления и уложения Юлиана. Притом гонений на язычников-гентилей при Иовиане и его кратком империуме Аврелий что-то не припоминает…

Наша благочестивейшая матрона Моника неисчислимые горести и бедствия для поганцев уверенно предрекла и уговорила, словом Божьим и святой душой безгрешной убедила мужа оставить нечестивые жреческие обязанности в капище римско-египетского Геркулеса. Об этом благостном факте в тому подобных словах Аврелию поведала нянька Эвнойя.

Но вот отец как-то в сердцах проговорился — его вынудили уйти проклятые завистники и недоброжелатели.

С тех пор он стал прижимисто скуп, очень гневлив, легко впадал в ярость по пустякам, безжалостно наказывал рабов и всячески обзывал плохими словами тунеядствующих отпущенников-клиентов. Со всем тем, в общении с сыном и присмотром за ним, в обращении с неустанно беременной женой оставался по-прежнему, по-своему терпим, добросердечен и отходчив; сердца на них долго не держал.

Пожалуй, чтобы в бешенстве выпороть собственное старшенькое чадо от чресел своих за ремень хватался не так уж часто. Вон в школе Аврелию перепадает не в пример чаще и болезненнее от розог в горшке по правую руку от кафедры профессора Папирия.

Папирий отца, по всей очевидности, побаивается и не очень злоехидствует относительно его сына. Истязание розгами отпрыска и наследника сурового куриала Патрика Августина в театральное зрелище не превращает, а воспитательное его сечение поручал рабу Фринонду, когда тот низко сикофантствовал, доносил, скотина, будто бы обиженно жалуясь на нелюбовь ученика Аврелия к греческому стихотворчеству.

Итого: получается на обе стороны, дробно, в семис или секстанс на шесть двенадцатых от целого асса, как любит говорит отец, берясь за ремень. Арифметика, она без песен, почесывай осязательно и вразумительно…

Может, Фринонд в чем-то и прав, если ему, Аврелию Августину, гораздо больше нравятся сложные и результативные вычисления с дробями, чем пустопорожняя и занудная словесность древних греков. Если они так много впустую эпически говорили и пели, то понятно, отчего очень героически долгих десять лет ну никак не могли одолеть стен Илиона, несмотря на подмогу бессмертных богов. И Улисс совсем не хитромудрый, когда домой, как ни старался, все попасть не мог. Столько болтался, носило его, будто дерьмо по морю так, что близкие люди перестали узнавать бродягу непутевого.

Но вот поганых параситов-женихов он поделом перестрелял. Так им и надо негодяям-обольстителям!

Вот оно как у Гомера. Возвращается герой с войны и узнает, что чуть было не стал опозоренным мужем. Понятно, почему василевс Одиссей так разозлился, рассвирепел. И действовал хладнокровно, с умом, как истинный царь одного из народов моря.

Нумидийский гетулиец Патрик тоже страшно разбушевался, но без горячки, внешнего спокойствия духа не утратил, когда злоязычная бабка Ливилла обозвала его нехорошим греческим словом, оскорбительным для мужей. Прямо за обедом при детях и клиентах упрекнула, будто он за женой и рабами плохо смотрит. От собственной матери, обстоятельно приложившейся к чаше вина, многое чего приходится терпеть. Уж Аврелию-то оно хорошо известно…

Затем отец с матерью терпеливо расспросили протрезвевшую Ливиллу, откуда она это взяла, кто наплел, кто пустил. Вздорная старуха им и выложила разные слухи и разговорчики среди болтливых не в добрый час рабов и наушничающих рабынь, восстанавливающих свекровь против невестки. Она Патрику и своих говорунов-сплетников выдала с потрохами.

Вот тут-то отец разошелся всерьез. Полтора дня, на асс и секстанс, ходил громовержцем всюду, потряхивая страшной треххвостой плетью. От зари до зари, даже ночью расследовал дело о гнусном навете. В конце концов обнаружил первоисточник позорящей фамилию выдумки — а именно: трясущуюся от страха прислужницу Моники, несовершеннолетнюю злобную дуру Кафлу.

Ей-то он и ввалил, словно лошади, на конюшне. Но не увечил, наказал больно и воспитательно, крепко вздул толстокожим ремнем по голому мягкому заду. Так от века положено учить неразумных детей, рабов и животных. Правда, проделывал отец эту учебно-воспитательную процедуру в течение трех дней. Отводил он душу и давал волю с трудом сдерживаемому бешенству утром, в полдень и на закате.

Все это время голозадая Кафла жила привязанная руки вверх к перекладине над стойлом. Как лошадь спала стоя, кормилась, воду пила, под себя испражнялась на солому в деннике и, естественно, трижды в день неслабо огребала вожжой под хвост и по крупу. Потом дуру набитую с вымазанными мелом ногами отвели на продажу.

— …Домашние человека — враги его… — Моника во всеуслышание зачитала по этому скандалезному поводу глубокомысленное назидание из Библии.

Аврелий не отважился тогда ее спрашивать, кого благовестно имел в виду Христос, говоря так. Близких ли родственников или же всех ближних рабов-домочадцев, живущих в одном доме, в одной фамилии?

Мало ли как оно обернется на всякий болезненный случай? Ближе к телу каждый не без греха, и лишь один Бог безгрешен. Он же и бережет береженого.

Скандал и отцовская гроза из-за лживой и лукавой рабыни Кафлы случились то ли в прошлом, то ли в позапрошлом году. Когда же это было, Аврелий точно не помнит, коль скоро в детстве никого не тревожит прошлое, напрямую не связанное с настоящим и будущим.