На глазах изумленных или ничего не понявших сотоварищей ученый анатом бесстрастно подобрал голову монстра, дал стечь крови, тщательно обернул кожаным вретищем и спрятал в лекарской котомке. Несведущим и незнающим он по-докторски пояснил:

— Нормальный младенец вынашивается в материнской утробе стремглав, вниз головой, а этот урод разлегся поперек ее шире… Так и так намертво закупоренной роженице пришлось бы ой долго умирать в муках…

Обратно Ихтис, все еще коривший себя за непредусмотренную разбойную засаду, вел ему подчиненных с максимальной осторожностью. Потому кочевников-мародеров, шаривших на дороге посреди мертвых тел и их клади, заметили упреждающе, собственное присутствие ничем не выдали.

Тотчас скрылись, унесли ноги подобру-поздорову, убрались куда поодаль. Все-таки до полусотни воинственных номадов будет многовато на четырех донельзя усталых воинов.

— В 20 милях далее на восток, за перевалом, чуть спустимся, начнутся летние пастбища Лабеона Гетуллика, крупного коннозаводчика из Константины. Потом здорово укрепленная усадьба неподалеку, с отрядом по-военному вооруженных пастухов, — на ходу внес тактическое соображение неунывающий эксплоратор Секст Киртак. — Лошадками можно разжиться.

— Знаю, — отозвался епископ. — Я у достопочтенного Лабеона двух жеребцов на племя закупал. Тамошний вилик, — коли еще жив совопросник старый, — мне знакомец добрый…

На первом привале в хорошем безопасном месте у горной речки прополоскали заскорузлую амуницию, одежду, развесили в кустах, чтоб малость просохло. Сами с наслаждением омылись. Без вопросов и понуканий занялись чисткой оружия.

Исправный легионер Секст Киртак усердно приводил к порядку меч, уважительно поглядывая на сверкающее копийное острие боевого посоха пастыря разумных душ, иногда и безмозглых телес.

— Думаю, преподобнейший, это тебе смертоносную ловушку на том повороте лукаво приготовили. Наших дурных легионеров большим золотым тельцом некто подкупил на дезертирство, наемное убийство… Ракальи три дня и три ночи терпеливо поджидали тебя всей засадной хеврой.

В Ламбессе или же в Константине надобно крыс в подполье поискать, претору каструма в подробностях поведать о произошедшем.

— Нет, сын мой, никаких подробных докладов. Слабые умы могут повредиться, отпав от чистоты.

Из Константины я особо твоему начальству обо всем, что нужно, отпишу. Ты же мое пастырское послание с умом прочтешь, скрупулезно его запомнишь, как мы вместе от превосходящих сил безбожных номадов претерпели. Еле-еле в душу живу ушли, оставя на расхищение пожитки и ценную поклажу.

— Понял, твое святейшество. Вопросы веры — твоя епархия.

— Истинно так, юноша. Ты и раньше был понятливым умным мальчиком, Алкион, хоть и шалуном изрядным, непослушным.

— Да ты меня нынешнего никак спознал, вспомнил, мудрейший магистр Аврелий?!!

— Я всех помню, кого учил грамоте и послушанию в Тагасте. Вижу, и тебя кое-чему выучил, мой мальчик Секст из гетулийской фамилии Киртаков.

— Так точно, твое святейшество! Mнe послушание и повиновение власти света от света, от Бога истинного…

О злополучной поездке епископа Августина в Гиппоне многие были немало наслышаны. Как-никак в жесточайшем столкновении с номадами погибли могучий диакон Турдетан и пятеро опытных береговых стражей примпила Торквата. Хотя этому никто в принципе не удивился — дикий юг он и есть дальний юг. Такое-сякое там заключается и приключается на южном лимисе. Как ни посмотри, на юге от цивилизованной Константины начинаются, простираются неведомые земли. Бог весть, чего в тамошних местностях случается, злоключается — в общем происходит превратно в непознанной дикости и варварском чужестранстве.

По возвращении из Константины гиппонский предстоятель и часа не отдохнул после изнурительных странствий. Наскоро выслушал краткие отчеты ближних и присных, отдал безотлагательные распоряжения. После того уединился на четыре самоотреченных дня и четыре бессонные ночи наистрожайше в затворничестве, в непрестанных молениях о спасении душ праведных или греховных, невзадолге покинувших жизнь тленную ради иного существования. Может, оно в райском вышнем блаженстве, а может, в адской пропасти вечной смертной муки, где бы обе эти духовные противоположности ни размещали плотские выдумки воображения человеческого.

Видеть и говорить с епископом в те отрешенные дни никто не осмеливался. Овощную пищу, хлеб, вино ему вечером ставили на столик в прихожей, утром уносили почти не тронутыми. А нечистую ночную посудину потребовалось выносить за ним лишь на третий день.

«Даже тело наше становится жертвоприношением, когда мы очищаем его умеренностью, если делаем это так, как должны делать Бога ради, предавая члены свои не греху в орудие неправды, а Богу в орудия праведности».

Достанет здравого смысла каждому, кто предпочтет душу телу. Ведь сильная разумная душа с большей легкостью носит члены своего тела, когда они бывают здоровыми и крепкими, нежели бы они стали слабы и тощи, присносущeй немощью денно и нощно отягощая душу…

На четвертый день Аврелия Августина просветленно озарило или же он к этому заключению пришел путем глубинных потаенных неосознанных внутренних размышлений, сопутствуемых молитвой, что наилучшей памятью о близких, неизбежно оборачивающихся далекими, ушедшими вдаль, должна быть его прилюдная жизнеописательная «Исповедь». И она же будет превосходным ответом язычникам, еретикам, маловерам, сомневающимся в действительности и действенности христианских католических истин, освобождающих человека от земнородной скверны, очищающих его от низменных грехов, издревле налагаемых царствами земными, возникающими не во имя Божие, но в силу человеческой суетности и демонских похотей ради.

Пойми это, кто может за-ради Бога, но не для человека сего — ничтожнейшего из ничтожных Аврелия Патрика Августина!..

Истинно праведна духовная любовь к Богу, но не к людям в их телесности. Оттого и в ближних наших должно возлюбить образ в настоящем безгрешного Бога, но отнюдь не себя самих, одержимых плотью и кровью, грехами и пороками.

«Ясно сознаю я, Господи, что люблю Тебя, тут сомнений нет. Ты поразил сердце мое словом Твоим, и я полюбил Тебя; и небо и земля, и все, что на них — вот они со всех сторон твердят мне, чтобы я любил Тебя, и не перестают твердить об этом всем людям».

В те дни молитвенный покой епископа неприступно, неутомимо оберегали по очереди днем и ночью пресвитеры Алипий и Поссидий. Подслушивать, прислушиваться под дверью его кельи они не решались, но сообразили по тому, сколько выпито вина, что святейший прелатус Аврелий неисповедимо облегчил задушевные тягости беседой с Богом и принялся за труды письменные. Вот-вот Божий этот человек вернется к людям из уединения. Господи, неужто и мы его «Исповедь» вскоре услышим, увидим, прочтем?

«Но какой пользы ради хотят они этого? Желают ли поздравить меня, услышав, насколько я приблизился к Тебе по благости Твоей, и помолиться за меня, услышав, насколько я замешкался под бременем моим? Я покажу себя таким людям.

Не малая уж польза в том, Господи Боже мой, что многие вознесут Тебе благодарность за нас, и многие попросят Тебя за нас.

Да полюбит во мне братская душа то, что Ты учишь любить, и поскорбит о том, о чем Ты учишь скорбеть. Пусть почувствует это душа братская, не посторонняя, не душа сынов чуждых, чьи уста изрекают ложь, чья десница — десница неправды, а душа брата, кто, одобряя меня за меня радуется, а порицая, за меня огорчается, ибо одобряет ли он меня, порицает ли, — он меня любит.