Вот отчего ритор Аврелий зеркально различал умы письменные, непосредственно черпающие первичные знания из кладезя книжного общечеловеческого разума, и умы изустные, получающие вторичные сведения о бытии и понимание его исключительно посредством попутных разговоров, праздной болтовни и чужих толкований кем-то когда-то прочитанного. Такова, кстати сказать, вся древнегреческая философия, сплошь и рядом относящаяся к разговорному жанру, за исключением величайшего книжника Аристотеля Стагирита, пожалуй, знавшего, как различать то, что следует сказать для временного ученического употребления, а что должно написать на века для потомков.

Об этом аристотелевском различении Аврелий Августин не распространялся всуе ученикам, потому как относил его к своему собственному тайному оружию, способному обеспечить большую победу в эристических дебатах, в судебных словопрениях или в философском диспуте. Тем более, если суетливо болтливый противник нимало не подозревает, не догадывается о его существовании, не понимая, чем таким его больно бьют и целесообразно побеждают.

То, что многоречивый грек не умеет самостоятельно читать, Аврелий сообразил немного погодя, когда тот, прежде заявив о себе как о стоике, нечаянно, сам того не разумея, принялся упоенно резонерствовать в типичном модусе собачьего философа-киника, вульгарно объясняя все упорядоченно сущее некоей природной целесообразностью, которой, дескать, следует неуклонно подчиняться. А в оппортунистическом следовании требованиям телесной природы этот банный краснобай находил, — подумать только! — несомненную стоическую добродетель.

Нет, скорее нужду выдавая за добродетель. Ох метаморфозы… Вот уж воистину мудрость золотого осла!

Когда же грек наконец не исчерпал разговорные доводы, но попросту утомился, и в горле у него порядком пересохло, ораторское слово взял ритор Аврелий, воспользовавшись безмолвием аудитории, ни мало ни много однако ошеломленной каскадами и водопадами устного краснобайства афинянина.

Вульгарно спорить с киником о тени осла Аврелий Августин ничуть не намеревался. Вместо того он приступил к поэтапному, последовательному, аподиктическому, в аристотелевском духе эмпирическому опровержению первоисточников, на какие опираются пестрые эклектичные воззрения тех говорунов-платоников, от кого изустно на форуме, на агоре, под портиками-стоями перенял доводы, аргументы и полемические приемы грек Гипат. Последний в конце концов все же удосужился представиться вежливо, обходительно внимавшей ему благородной картагской публике.

С первых же латинских слов греческого оратора известный картагский декламатор и ритор Аврелий Августин не преминул отметить: его потенциальный оппонент есть гордящийся книжным невежеством язычник-политеист из простонародья. Стало быть, без нужды им прибегать к авторитету каких-либо сакральных непререкаемых-де писаний. Потому, начав возражать и опровергать, Аврелий обошелся без прямых ссылок. При том и сам-то грек словно нарочно на месте подставлялся, напыщенно цитировал косвенные, перелицованные, искаженные пошлым простонародным зазнайством философские знания древних. Без малейшего упоминания об исходном авторстве, беззастенчиво присваивал чужие умопостижения и мыслительные достижения, издревле находящиеся в популярном словоупотреблении.

Будучи истинным магистром и фабером риторики, Аврелий мог бы и не опровергать Платона Аристотелем, а наоборот, доказать их несомненное представительное единство во взглядах. Однако же с киниками следует и обращаться кинически. Как они говорят, природосообразно и повсеместно.

Из-за того признанный ритор и декламатор Аврелий Августин, увенчанный лаврами победителя не в одном поэтическом состязании, коварно, исподволь, плавно, логично завел каверзную речь об именах и званиях, сбивая с толку и раздражая оппонента использованием по методу Саллюстия малоупотребительных старых слов и подзабытых книжных выражений. По форме они навроде бы понятны, латынь есть латынь, но в их иронический смысл и насмешливое содержание требуется вникнуть, что весьма нелегко для тех, кто привык к поверхностному говору, зачастую противоположному углубленному чтению.

Оттого ритор Аврелий очень уместно, красноречиво прикрыв глаза, словно бы мысленно читает, воспроизвел в деталях велеречивую старинную легенду, возможно, греческую басню о том, как аттические женщины, одним-единственным политическим голосом победившие при выборе названия новообустроенного города, некогда демократически нарекли этот полис именем языческой Афины-Минервы.

Тут уж оскорбленный в мужской гордости грек, может быть, в пароксизме афинского патриотизма не выдержал, выдал издевательскую ремарку на классической латыни, доказывая, дескать, и ему в древностях ведом толк:

— И вам безутешная царица Дидона предрекла, почему Картаг должен быть разрушен!

Ему же в ответ немедля взревел хор доброго десятка возмущенных картагских голосов:

— В клоаку нечестивца!!! Гипата в клоаку! Дерьмо к дерьму!

А те, кто промолчал, суеверно по-христиански скрестили пальцы.

Тотчас несчастного, ничего не понимающего опрометчивого грека десятки рук подхватили, подняли на плечи и с улюлюканьем потащили вон.

Понятное дело, коли по недомыслию никем не предупрежденный Гипат допустил непростительную оплошность, высказав самое что ни на есть дурное предзнаменование и злобное проклятие жителей Картага, каким со времен последней пунической войны является историческая пресловутая фраза о разрушении их родного города.

Сказать так картагцам есть то же, что и во всеуслышание пожелать похоронной процессии счастливого пути и благополучного возвращения. Увечить и убивать не станут, но беспременно побьют, больно ему всыпят, постараются чувствительно выколотить дурь из невежи и грубияна, обладателя скверного языка, невместно предсказывающего неоднократные смертные несчастья.

Чем больше злого дурака отлупить, тем меньше сбывается зловещательная примета, — обыкновенно берут за непреложную истину суеверы-язычники.

Потому невежественного Гипата на всякий случай примечательно и непреложно, будто исполняя священный обряд, повлекли за перистиль на берег моря к большой городской клоаке туда, где она соединяется с отводом нечистот из терм. Подняли со скрипом ржавую тяжелую решетку и дружно спустили треклятого бедоносца вниз, стремглав подале, а с ним и предреченные беды-горести пускай благолепно смываются, проваливают. Для надежности железную решетку здоровенным камнем сверху привалили благочестные картагские квириты.

Благо по причине ведренной осенне-летней, истинно виноградной солнечной погоды клоака значительно обмелела. Утонуть нечестивый грек не утонет. Ну и прекрасно, нечего брать на душу грех нечаянного смертоубийства, будь то по-христиански или в языческой традиции.

Оттуда у горемыки два надежных пути. Либо двинуться короткой дорогой вверх по вонючему течению, пройти каких-то полсотни футов и вернуться в термы, поднявшись по склизким ступеням через отхожее место. Либо, кинически проклиная грубых африканских варваров, по колено в мерзком дерьме брести полстадия с лишним под уклон под каменным сводами клоаки к ее устью.

Куда собственно потащится на свет посрамленный в диспуте грек, никого не интересовало. Сам же ведь он дискуссионно утверждает: то, что внизу, то и наверху. Скажем, повсеместно всячески…

Сколь ни хотелось Аврелию подольше задержаться в термах, радостно, тщеславно принимая многие поздравления и чин чинарем бесплатную выпивку от благожелательных картагцев, тем не менее нужно поспешить домой на обед к Монике. С собой, по настоятельной просьбе матери, он пригласил только двух старых знакомцев — Дамара Небридия и Романиана Скевия, тоже уроженцев Тагасты.

Благодаря материнским настояниям и ее неустанным рачительным усилиям, во время чинного обеденного застолья, намечавшегося из различных перемен вкусных разнообразных блюд, их также ожидает благороднейшее чтение, призванное услаждать слух и упражнять разум званых гостей. С этим Аврелий Августин по-хозяйски фамильно согласился; напрасно женщине не перечил, чтобы и литературу ввела в домашний профессорский обиход да в семейный уклад почтеннейшая тагастийская матрона Моника Августиана.