Уразуметь ученейшего епископа матери удалось далеко не сразу. Она упорствовала, докучно его упрашивала, слезливо умоляла, чтобы поговорил с ее сыном, опроверг его ереси, отучил от зла и научил добру.

Тогда святому отцу пришлось ей поведать под большим секретом, что и он был некогда манихеем и жил в окружении манихеев. Его же собственная мать отдала в детстве им в общину. И прозрел он, когда читал и переписывал их книги. Оттого понял, почему и как следует бежать подале от этой секты. Притом без всяких обсуждений и сторонних уговоров.

Моника и этих увещевающих слов доброго пастыря не пожелала взять в толк, продолжала настаивать на своем, словно надоедливая вдова из логия Христова, какая назойливо приставала с личными мелкими бедами к неправедному судье.

Пришлось епископу не без резкости и раздражения от столь буквального и дословного толкования евангельской притчи отправить глупую слезливую женщину восвояси:

— …Ступай же! Как верно, что ты живешь, так верно и то, что сын таких слез не погибнет!..

Резкие слова обычно сдержанного, многотерпеливого святейшего прелатуса Макариона и в память Монике неизгладимо врезались и прозвучали, будто голос с неба, о чем она доверительно рассказала Аврелию.

Вместе мать и сын вспомнили ее старый сон, тоже ею нисколько не позабытый. То сновидение Монику посетило, поначалу смертельно напугав, после того как простились они с бренным телом и подобающе похоронили блаженно умершего Палланта.

Снилось ей, как будто Аврелий насильственно погиб, и она днями, бессонными ночами горько оплакивает его смерть и погибшую некрещеной сыновнюю душу.

Так вот, встала она на какой-то деревянной доске, а к ней подходит сияющий юный Паллант, весело ей улыбаясь. Она же в печали и сокрушена горем. Он спрашивает Монику о причинах ее горести и ежечасных слез; причем с таким видом, будто хочет не разузнать об этом, а наставить ее. Мать отвечает, скорбит-де над духовной гибелью сына.

Он же велел ей успокоиться и посоветовал внимательно посмотреть: она узрит, что сын ее будет там же, где и она. Мать глянула и увидела: сын-то ее стоит рядом с нею на той же самой доске.

«Откуда этот сон? Разве Ты, Господи, не преклонил слуха Своего к сердцу матери?

О Благий и Всемогущий, заботящийся о каждом из нас так, словно каждый является единственным предметом Твоей заботы. И всеми нами Ты озабочен, как и каждым в отдельности!..»

Аврелий расслабился в постели, но уснуть ему все не удавалось.

Всяческие беспокойства и хлопоты о дне предстоящем, какой спустя ночь станет настоящим, он, нимало не колеблясь, отложил на утренние часы. Придет новое завтра — наступят и повседневные завтрашние заботы. Но вот мысли о прошедшем его упорно не оставляли.

К слову, на днях за обедом у декуриона Фабия он вступил в жесткий диспут с младоумным лекарем Эллидием, яростно напавшем на манихеев. Манихейство Аврелий успешно защитил, убедительно и победительно отстоял, но вот-таки остался ужасно недовольным собой.

Воспользовался он чистой воды словесной софистикой, а красноречиво победил исключительно благодаря превосходящему владению риторскими приемами и отработанными навыками речевой техники профессионального оратора. Однако ему было очень трудно отбиваться, когда его оппонент с легкостью ворочал весомыми, вескими цитатами из Ветхого Завета и Евангелий.

Между тем доказать равнозначность убогих еврейских верований и христианского католического вероучения у ритора Аврелия получилось, лишь когда лекарский ученик Эллидий всем обзорно и позорно провалился раз, другой, третий в заготовленные для него риторические ямы-ловушки. Бедняга запутался в логических аргументах и принялся сам себе противоречить, опровергая тезисы, только что выдвинутые им самим.

Притом вышло довольно нелегко противостоять человеку, не только начитанному в священных сказаниях, но и обладающему достаточно обширной общей образованностью, позволяющей индуктивно обобщать факты и акты. К тому же необходимую дедукцию ему априорно гарантирует авторитет сакральных писаний, заведомо общепринятый, не подверженный никоим сомнениям у большинства тех, кого заинтересовала их религиозная дискуссия.

Одно дело услыхать библейскую цитату от невежественного малограмотного проповедника, скудоумного по рождению и происхождению. Ведь ничего, кроме глупости, которая переиначивает на простонародный лад религиозные истины, от него и не ждешь. Совершенно по-другому воспринимаются ссылки на священные книги от того, кто осведомлен в натурфилософии, физиологии, хотя бы с большого овладел благородными искусствами и науками, подобно молодому Эллидию.

Вполне честно и достойно одолев соперника, Аврелий все же испытывал какую-то неловкость, словно он на суде красноречиво выступил в защиту и защитил так-таки человека, в чьей невиновности он очень и очень сомневался.

Наверное, потому он так и не стал судебным оратором, чтобы не пришлось вынужденно, из-за денег или, домогаясь власти, оправдывать справедливо обвиненного и поддерживать несправедливое обвинение, выдвинутое против невиновного. Ведь не так-то просто отличить ложь от истины, если и ту и другую необходимо доказывать как прочим, так и лично себе.

Хотя велика ли наличная разница в этической ответственности перед людьми и Богом между наставником, в общем виде научившим злу, и учеником нашедшим применение этому злу в частном случае?

И не говорите, ради всего святого, что злоупотребление не отменяет употребления! Знаем, слыхали, читали…

«…Ты же наставил меня, Господи, дивным и тайным образом: я верю, что это Ты наставил меня, ибо в этом была истина, а кроме Тебя нет другого учителя истины, где бы и откуда бы ни появился ее свет.

Я выучил у Тебя, что красноречивые высказывания не должны казаться истиной, потому что они красноречивы, а нескладные, кое-как срывающиеся с языка слова, лживыми, потому что они нескладны. И наоборот: безыскусная речь не будет тем самым истинной, а блестящая речь тем самым лживой.

Мудрое и глупое — это как пища, полезная или вредная. А слова, изысканные и простые — это посуда, городская и деревенская, в которой можно подавать и ту и другую пищу…»

Последние год-полтора молитвенные собрания и синагогические дебаты манихеев Аврелий посещал все реже и реже. А вот с манихейским пресвитером Фавстом, перебравшимся в Картаг из Милевы, встречался довольно часто. Нередко они по-дружески беседовали, возвращаясь вдвоем из театра.

По счастью, Фавст не принадлежал к отвратным болтунам, кoгo Аврелию приходилось насилу терпеть, потому как, ничего не зная сами, посягали на то, чтобы его учить и поучать. Напротив того, Фавст ему открыто, не стыдясь, признавался в своей неосведомленности по множеству проблем натурфилософии и физиологии.

Точнее скажем, ни в чем, кроме литературы, пресловутый Фавст не разбирался и на «u», у-у не понимая в дилеммах, дихотомиях, энтимемах, эпихиремах, беспредельно занимавших пытливый могучий интеллект ритора и философа Аврелия Августина.

Тем он и пришелся по душе Аврелию, что ничуть не пытался и не хотел, кинувшись сломя голову в спор, оказаться в тупике, когда и выйти некуда, и вернуться трудно. Однако тем самым именитый манихейский исповедник и проповедник Фавст значительно пошатнул веру аудитора Аврелия в непогрешимость учения безупречного пророка Мани.

Желал он того или не желал, но знакомство накоротке с признанным адептом Фавстом из Милевы на корню подрезало какие-либо старания аколита Аврелия продвинуться в духовной иерархии манихейцев. Он не отошел от них совсем, но с тех пор держался с ними, подобно человеку, который, не находя покамест ничего лучшего, чем учение, в какое он некогда ринулся вслепую, решил покуда довольствоваться малым в ожидании, не высветлится ли случайно нечто большее, на чем можно остановить иной выбор.

Изначальную светлую веру от Бога либо темное сатанинское безбожие не выбирают. Но обрядовое вероисповедание наряду с всевозможными суевериями всяк волен искать, перебирать и находить себе сам на своечастный лад и строй ввиду самых невообразимых случайностей или гадких сцепленных извивов людского обыденного сосуществования. Потому Аврелию вспомнилось: в общину манихейцев его завели знакомство с вольноотпущенницей Волюптией и юношеская любознательность. В то время как религия и натурфилософия возымели определенный интерес лишь впоследствии двух-трех дебатов, устроенных ревнителями манихейства.