Когда б такое состояние могло продолжиться, а все низшие образы исчезнуть, и она одна восхитила бы, поглотила и погрузила в глубокую радость своего созерцателя. Если вечная жизнь такова, какой была эта минута того постижения, о котором мы вздыхали, разве оно не то, о чем сказано: войди в радость господина Твоего?

Когда это будет, не тогда ли, когда все воскреснем, но не все изменимся?..»

Временные животные муки и преходящие радости жизни помогает преодолевать вера в изменение к лучшему всем исповедующим Бога живого. Поэтому Аврелий, пожалуй, без большой охоты, но с долготерпением принимал у Моники искренние женские признания, в значительной мере пребывал в ощущении ее исповедника, даже в определенной степени духовного отца.

Определенно, пришлось ему выслушать в подробностях о четырех неудачных беременностях, прежде чем родился первый здоровый ребенок — ее старший сын Аврелий.

Рассказала она, не стыдясь, и о пьянстве, каковой порок она приобрела в отрочестве, из озорства пробуя неразбавленное вино, какое разливала из амфор и подавала к родительскому столу. По ее мнению, все из-за того, что в детстве злобная нянька-старуха запрещала ей употреблять, невзирая на жгучую жажду даже воду — одно-другое питье не иначе как за обедом.

Вот в малолетстве Моника и пробовала пить вино вначале по капле, в продолжение перешла на киафы и даже больше. Трудно сказать, чем бы все кончилось, кабы ее не выдала родителям на расправу злонамеренная рабыня, ей помогавшая в винном подвале. Отец больно выпорол и молодую госпожу и пуще того прислужницу за то, что не донесла раньше.

Родительское внушение ненадолго подействовало. Но лишь до замужества в шестнадцатилетнем возрасте. Во время тяжких беременностей она снова принялась искать утешения в неразбавленном вине. И опять об этом ее пороке стало известно из-за болтливости другой служанки, возжелавшей рассорить ее со свекровью и мужем.

По счастью, Патрик все понял правильно и добросердечно, потому они перебрались в собственный дом, удалившись от его матери и ее злоязычных рабов. Мужу она дала честное слово вообще не прикасаться к вину и строго держалась того обещания до самого рождения Аврелия.

Потом эта порочная склонность к винораспитию то уменьшалась, то вновь возобновлялась с прежней тягой. Отрезвила же ее насовсем внезапная болезнь старшего сына. Тот чем-то тяжело отравился, наверное, когда ему было лет семь-восемь, или того меньше. Но чудесно выздоровел.

По словам Моники, подкрашивать воду вином она начала позднее, чтобы подать пример воздержанности едва ли не взрослому четырнадцатилетнему Аврелию, учившемуся тогда грамматике в Мадавре. Оно понятно, если его отец пытался найти нездоровое забытье в винных парах, разорившись в своих авантюрах на юге.

О физических отношениях с Патриком она тоже без утайки поведала сыну, но ни в чем не обвиняя покойного мужа. Она даже велела Аврелию похоронить ее в Тагасте рядом с тем, кого она любила и прощала ему все его мужские измены во время ее постоянных многолетних тягостей женского плодоношения.

Что было в законченном прошлом, того уж не миновать. Наш вдох не есть возвращенный выдох. Хотя иное, покамест не свершившееся неопределенное будущее людям более чем доступно. И потому Аврелий предложил Монике, шаг за шагом вернувшейся к прежнему жизнедеятельному расположению телесной души, как-нибудь поаккуратнее расторгнуть его помолвку с малолетней Максимиллой.

Воспрянувшая духом и телом Моника тут же нашла равноценную замену старшему сыну, отныне не желающему связывать себя брачным обетованием, в лице младшего отпрыска. В принципе вопрос почти решен между двумя фамилиями, никто не против. Причем разница в возрасте между Корнелием и Максимиллой чуток поменьше будет, отметил Аврелий и удовлетворенно углубился в трактат «Против академиков».

В Остию к Корнелию, чтобы оттуда поскорее отплыть в Картаг, они отправились на октябрьских календах. Зимних бурь никто не страшился, как скоро Моника видела пророческий сон о благополучном спокойном окончании пути по суше и по морю всех ближних своих.

Стремясь побыстрее прибыть в Остию, они не задержались в Риме, куда, как известно, ведут все пути-дороги в Италии и в римском доминате. Взяли с собой почтенную Эвнойю, важного купца Оксидрака, возжелавших посадить дорогих патронов на корабль, и снова в дорогу, на сей раз недалекую, к устью Тибра.

Благодарение Богу, позволяющим жить совместно людям единодушным, потому что вместе с Аврелием за море в Африку отправлялись и его друзья-ученики. Только Небридий остался в Медиолане. Служба есть служение, тут и думать нечего.

Обсудив с младшим сыном фамильные дела, обо всем договорившись, Моника опять впала в глубокую задумчивость, в отсутствии Аврелия вновь поговаривала о презрении к жизни и о благе смерти. Через несколько дней она слегла в простудной лихорадке. Ненадолго ушла в беспамятство от жара, потом, очнувшись, прояснившемся взором глянула на сыновей и твердо сказала:

— Здесь, родные мои, вы похороните мать вашу.

Аврелий молчал с комком в горле; меж тем Корнелий попробовал было ей возразить. Мол, способнее ей умереть не на чужой италийской земле, а на родине в Тагасте.

Моника неприязненно на него взглянула и обратилась к безмолвному Аврелию:

— Ты посмотри, чего твой младший брат говорит матери своей!

Затем строгим голосом наказала им обоим:

— Положите мое тленное тело, где придется. Не беспокойтесь о нем… Ничто не далеко от Бога. Нечего бояться, что при конце мира Он не вспомнит, где меня воскресить…

Прошу об одном: поминайте меня у алтаря Господня, где бы вы ни оказались.

Утомившись от чрезмерно волевого усилия, мать заснула. Девятого дня от начала болезни она спокойно, без страданий отошла в мир иной, в жизнь иную, в умиротворении ожидаемого пакибытия — воскресения в новой плоти, где бы и какой бы не предстала прежняя телесная смертная оболочка ее бессмертной души.

По христианскому благочестивому установлению исступлено, навзрыд, во весь голос напоказ, во всеуслышание непристойно отдаваясь скорби, Святую Монику никто из ее ближних не оплакивал; не выражал публично личную горесть свою, подобно траурным воплям беспутных язычников-материалистов, ложно верящих в конечное исчезновение души человеческой.

«…Я закрыл ей глаза, и великая печаль влилась в сердце мое, захотев излиться в слезах. Властным велением души заставил я глаза свои вобрать в себя этот источник и остаться совершенно сухими. И было мне в этой борьбе очень плохо.

Когда мать испустила дух, Адеодат, дитя, жалостно было зарыдал, но все мы заставили его замолчать. И таким же образом что-то детское во мне, стремившееся излиться в рыданиях этим юным голосом, голосом сердца, было сдержано и умолкло…

Что же так тяжко болело внутри меня? Свежая рана оттого, что внезапно оборвалась привычная, такая сладостная и милая совместная жизнь?

Мне отрадно вспомнить, как в этой последней болезни, ласково благодаря меня за мои услуги, называла она меня добрым сыном и с большой любовью вспоминала, что никогда не слышала она от меня брошенного ей грубого или оскорбительного слова.

Но разве, Боже мой, Творец наш, разве можно сравнивать мое почтение к ней с ее служением мне?..»

Эводий взял псалтырь и запел псалом, который подхватили все присутствующие, чада и домочадцы усопшей:

— Милосердие и правду Твою воспою Тебе, Господи…

Сошлось много знакомых христиан и верующих женщин. Те, на чьей это обязанности, принялись по обычаю обряжать тело. Аврелий же в стороне, где мог это делать пристойно, рассуждал с людьми, решившими его не покидать, о том, что приличествует этому скорбному часу.

«Я же в уши Твои, Господи, — никто из них меня не слышал, — кричал на себя за мою слабость, ставил плотину потоку моей скорби, и она будто подчинялась мне, а затем несла меня со всей своей силой, хотя я и не позволял слезоточивости прорваться, а выражению лица измениться…»

Лишь на следующий день, сходив с Адеодатом в остийские термы, глубокой ночью Аврелий дал волю тихим слезам.