Из всего велеречиво ей сказанного двумя начинающими риторами-школярами Земия, похоже, уяснила лишь то, что ее выпроваживают вон в прежнем целомудренном статусе. А доминус Аврелий и его друг Скевий малость не в себе, если вдруг бешено заржали, как жеребцы, после ее ухода.

Затем в поварне ей рабыни быстренько растолковали, какая же она дура и уродка, если упустила длинное счастье, валившееся к ней, голозадой обезьяне, прямо в руки от Великой матери богов. Ведь к доминусу Аврелию и к доминусу Скевию едва ли не очередь выстраивается из дочерей окрестных колонов, даже из города в лектике чужие рабы кого-то тихонько приносили несколько раз. Что ни ночь, так Нумант или Турдетан молодым хозяевам непременно кого-нибудь приводят для познания мистического соития, благословленного богиней. Бывает, и по трое-четверо в темных покрывалах в темноте появляются и к рассвету улетучиваются. И каждой, кому посчастливилось причаститься к таинству, богиня после обеспечит счастливое замужество с добрым мужем, какой свою милую женушку в жизни не посмеет чуть пальцем тронуть, не то что избить плетью до полусмерти, будто бы за блуд и распутство.

До преувеличенных глупых россказней блудливых сельских рабынь не было никакого дела Аврелию, поселившемуся на мартовские календы в небольшой загородной усадьбе Августинов на ближнем винограднике, столь же малозначительном, площадью не больше трех югеров. Мать строго постилась в городе, отец неуклонно поднимал доходность дальнего имения на юге от Константины, а их сын в это время, так оно предполагалось, прилежно изучал на греческом благочестивые святые книги, какими его снабдил христианский диакон Эвбул.

Лежа в постели чуть ли не до полудня, Аврелий лениво переворачивал страницы Семидесяти толковников или Апостольских деяний. Той весной их он воспринимал, небрежно почитывал не более как забавные старинные развлекательные рассказцы, навроде историй Энния, Павсания или Гесиода, с какими он ранее детально ознакомился в грамматической школе.

Далее телесного смысла Септуагинты или Евангелий юноша Аврелий Августин не уходил. А то, как старик Клодий Скрибон мельком упоминал об аллегорическом толковании, о душевном и духовном осмыслении Библии, естественным приземленным образом проходило мимо школярского понимания его юных алюмнусов-дискипулов.

Сколь запомнилось, профессор Скрибон никогда не подвергал Святое христианское Писание жесткому энарацио и не произносил какого-либо авторитетного магистерского индикиума по смысловому содержанию и словесному риторическому наполнению какой там ни будь книги Маккавеев, Пророков или сказания-басни об исходе древних евреев из Египта. Потому как многие простые единоверцы, скажем, те же матроны Кальпа с Абинной, и без того с подозрением смотрели, косо так посматривали на чересчур ученого Клодия, шепотком его осуждая за лукавое языческое суемудрие, недостаток благочестия, нехватку смирения, вкупе со скупыми и куцыми пожертвованиями на церковь.

Потому намного проще иметь дело с язычниками, еще лучше с глупыми язычницами, — пришел к попутному выводу Аврелий и блаженно потянулся в постели.

Еще со времен первого очень телесного и тесного знакомства с молоденькими отпущенницами, и за страх и на совесть исполнявшими обетования Кибеле в храмовом лупанаре, Аврелий стал относится чисто по-мужски сверху вниз весьма пренебрежительно ко всем вздорным языческим верованиям скудоумных женщин. Причем такой же вздор и нелепость, если и мужчины, страшась чего-либо утратить, или же надеясь кое-что приобрести, всерьез, взаправду поклоняются женским или мужским божествам, коих в преданиях старины незапамятной развелось превеликое множество. Выбирай на вкус и молись, преклонись. Авось нечто благодатное обломится, сверху отвалится от олимпийских небожителей и небожительниц; быть может, и снизу привалится от божественных обитателей преисподней.

Такое вот ироническое отношение к языческому многобожию, благорассудительно и насмешливо им осознанное, Аврелий приобрел несколько позже, уже в Картаге, обучаясь красноречию-элоквенции, совершенно необходимому, чтобы убеждать себя и других, а также развивать собственные мысли.

Да и в будущность его картагским ритором-школяром Аврелий будет еще весьма далек от основополагающего принципа истинно христианского толкования Святого Писания, дидактически сформулированного епископом Августином в книге двадцатой «О Граде Божием»:

Тем же образом мысли простецы-язычники, как бы они ни были образованы и телесно состоятельны, в отличие от самых убогих недоразвитых христиан, отдают пальму первенства отнюдь не апокалиптичному духу в вышних или же некоей сакральной букве скрижалей, но бездумному человеческому голосишке и сумасбродной людской молве, в какой им слышится, чудится, мерещится гомерический голос богов.

Как раз хорошего грамматического образования Аврелию вполне доставало, чтобы это понять и этим же умно воспользоваться на шестнадцатом году жизни. Достаточно вспомнить о том, что в гомеровской «Илиаде» глупейшая изустная народная молва важно именуется вестницей Зевса, а у Гесиода в «Трудах и днях» можно прочесть, будто никакая молва из уст людских не пропадает, так как она сама есть некое божество.

Таким вот модусом иронические вымыслы Скевия Романиана, красноречиво подкатывавшегося к девицами Тагасты с прелестным риторическим мифом-суасорием о Кабиро и Аврелии, обрели женское естество и девичью плоть по ночам в скромном загородном домишке Августинов посреди виноградных югеров. Немало тому поспособствовал и закоренелый убежденный язычник Нумант, потому что известному насмешнику, озорному Скевию женщины не слишком-то поверили. Зато они привыкли безоглядно доверять соглядатайским сведениям от пронырливых рабынь-наперсниц, во все и вся из жизни хозяев всюду сующих длинные любопытствующие носы. Вот ведь как Августинов ближний приспешник пучеглазый Нумант благоговейно передает, как он и распростерся ниц, страшась чего-либо увидеть ему непостижимое. Но знает: тогда на рассвете в храме Великой матери богов нагая жрица Кабиро исполняла специально для его доминуса ритуальный женский танец плодородия, благодатно возвышающий, увеличивающий, укрепляющий силу мужества.

Так вестовщик и вестовой Нумант стал Иридой и Меркурием в одном лице. Свое рабское место он знает — скромно и почтительно остается за порогом, приводит и уводит, кого нужно, о чем, о ком его умильно просят по старому знакомству тут и там вездесущие комнатные рабыни.

Вовсе не остался в стороне от языческой женской благости и милой благоглупости Скевий, хитроумно исполнявший мифологическую двойную роль Ганимеда и Гебы, поставляя Аврелию и его тайным гостьям, возможно, и не амброзию с Олимпа, но хорошее выдержанное вино в лагенах из отцовских подвалов.

Другим же поводом для частого посещения друга Аврелия друг Скевий избрал дружескую помощь в укрощении и выездке чалой кобылы-трехлетки, какую за четверть цены он уступил Аврелию. Он же и дал полудикой степной лошадке греческую кличку Горма, то есть Порывистая.

По правде сказать, белая с черной гривой кобылица давно уж стала смирной и послушной. Притом она не так, чтобы очень: дыхание короткое, бывает, засекается на рысях и потому не пригодна для цирковых ристаний. Однако на рысь, даже с места в карьер может переходить, подобно быстрому, как порыв ветра, степному пятнистому пардусу.

Никакого тебе убытка оборотистый Скевий Романиан от ее продажи не понес, так же как и Аврелий Августин от выказавшей строптивый и несдержанный нрав рабыни Земии. Эта вороная кобылка нынче смиренно и безмолвно прислуживает им вдвоем за обедом, чистоплотно расставшись с прежней кудрявой гривой в промежности, не имея на себе иных одеяний, кроме подаренной Скевием пурпурной шелковой ленты, подвязывающей груди.