Казалось бы, вот он, благополучно найден низкий убийца. Бог лиходея внезапной смертью покарал. Но епископ Аврелий в это простое да пустое объяснение совсем не верил и дела закрыть не позволил.

Ведь настоящий злодейский преступник ходит где-то рядом, и посмеивается над правосудием, мерзавец!

Тем временем язычники в союзе с еретиками злоехидно пустили гнусный слушок насчет того, кому в первую очередь выгодна смерть богатейшего Оксидрака. Тайное обязательно должно стать явным, не то благолепию и евангельской чистоте церкви Гиппона будет нанесен неизбывный урон, трудно поправимый моральный ущерб.

А ну как останется нераскрытым такое тяжкое преступление? Ох надолго злопыхатели ославят тебя безудержным стяжателем богатств неправедных, запятнанных кровью…

В дурное верится легко, коли Сатана и демоны-ангелы его от Бога отпали…

Всячески увещевал вероятных подозреваемых епископ, призывал сознаться чистосердечно. Запретил пыточный спрос над ними, велел подлечить. Подолгу собеседовал с каждым, скрупулезно исследовал все обстоятельства дела, свидетельства из жизни вероятные.

Благодарные узники, избавленные от пыток, силились ему помочь, усердно припоминали все, что было в последнее время в доме Оксидрака, а чего и вовсе не бывало.

К слову, домоуправитель Aгапон, заикаясь, указал на диакона Титуса, охраняющего, прислуживающего святейшему прелатусу. Дескать, мог тайком пробраться в знакомый особняк, якобы потому что к хозяйской рабыне Мапалии неровно дышал, клинья подбивал, от ревности-де молчаливо страдал.

Словам отпущенника Aгапона епископ серьезного значения не придал, счел оговором, клеветами и наветами, если умершая Мапалия нечего уж не скажет, не покажет следствию. Наверняка тщится увильнуть от дальнейших пыток, грекулюс хитроглазый. Голова не тыква…

Да и слушок дурнопахнущий может пойти на поживу злоречивым пустомелям и пустосвятам. Бесперечь скажут, разнесут, не побрезгуют клеветники: пастырь недобрый благословил-де прислужника своего на убийство церковной выгоды ради.

Для порядка и очистки совести епископ спросил диакона, не отлучался ли куда тот в ночь убийства Оксидрака и его рабыни? Глянул на него Аврелий сурово, тяжелым пронизывающим взором. Он на всех в то время так смотрел, скрывая скорбь от потери старого друга. Пастырским посохом причетнику он не грозил, только навершие поглаживал.

Диакон дрогнул в лице, но вроде бы искренне, путаясь в словах от усердия, заверил архипастыря: ночевал-де безотлучно у его дверей. Никуда и мысли не было уйти, оставив в небрежении долг христианской любви преданного слуги-телохранителя.

Верно, не лукавит прелюбодей…

Где в ту ночь находился любвеобильный Титус, мог бы достоверно сказать кот Гинемах. Но, известное дело, скот он бессловесный, слушать умеет прекрасно, но ответа от него хоть тысячу лет жди не дождешься. Правда, в то утро с рассветом сервал эдак косо посматривал на Титуса, усами поводил, плотоядно облизывался.

Был когда-то наш боевой котяра Демафилом, потом нарекли его Гинемахом, то бишь Жен побивающим, потому как смолоду женщин невзлюбил после одного случая. И не нравится сервалу, когда почует он от диакона сильный запах человечьей самки в течке и в сладострастии. А Титус еще тот ходок за женским родом, конгенитально…

Иных прегрешений, кроме молодого малообузданного сластолюбия, епископ за диаконом не находил.

В поисках доступной женственности орясина Титус способен на многое. За что и наказуем обыкновенно строгим постом, молитвой и страхом подцепить постыдную греческую болезнь.

Но бесстрастное убийство из корыстных побуждений не в обычае у сладострастников. Податливой женской плоти довлеет им не только в портовых лупанарах. Однако и однако, здесь по соседству хватает грешному диакону Титусу одинаково падких на любовные утехи рабынь и свободных женщин.

Прости им, Господи, ибо они ведают, что творят, что вытворяют с мужчинами… Не замечен в корысти Титус, и дудки вам!..

Камешек подозрения в огород диакона епископ все же забросил. Как-то раз, поутру беседуя с Гинемахом, спросил безответно о причастности отпущенника Титуса к злодейскому убийству патрона. Хотя это и немыслимо по здравому рассуждению.

Кот того не знал, зато Аврелий отлично помнил, как после гибели Турдетана такого вот прислужника ему приставил Оксидрак, поручился за него, рассказал, откуда взялся этот крепкий германский варвар из племени франков.

Оксидрак недорого выкупил этого гладиатора из амфитеатра, точнее, загонщика зверей, если смертельные схватки людей давно уж под христианским запретом церкви и кесарей. Взял он его у великолепно им обоим знакомого картагского ланисты Нуманта. Звали его в ту пору довольно неприличной гладиаторской кличкой Титин Маммит Филитерус, то бишь Любитель больших титек и продажных женщин. Переименовал его пристойно покойный Оксидрак, к себе приблизил, на волю отпустил.

Пресвитер Эводий, дотошный в душевных дознаниях, отпущенника Титуса наставлял в катехуменах, впоследствии окрестил, принял в добровольные причетники. И ничуть не возражал, когда верный набожный Титус принялся служить святейшему прелатусу Аврелию уже в сане диакона.

В тот пасмурный день Аврелий пополудни вышел из дверей портовой темницы, где под бдительным присмотром примпила Горса Торквата содержались подозреваемые в жестоком убийстве высокородного Оксидрака. Настроение духа у епископа было не менее мрачным, нежели вчера, когда он горестно жаловался Гинемаху на ход тупикового безрезультатного расследования.

Взглянул нахмурясь на диакона Титуса, в сердцах хватанулся за черный посох. Послать бы надо рысью вскачь обормота германского домой за кое-какими табличками, свериться с прежними показаниями подозреваемых. Сопутствующий ему Гинемах проскользнул вслед за хозяином, хребет злобно выгнул, зашипел на искомого диакона, ощерился, словно собирается в нападение броситься на недруга.

Как раз в тот миг острый солнечный луч пронзил густые хмурые тучи в небе, ударил в навершие эбенового посоха. Матово засветились три рыбы из слоновой кости, а удерживаемая ими черная жемчужина неожиданно засияла ярчайшим, точно неземным блеском. И тут пораженный, зажмурившийся Титус как грохнется на колени, да как начнет в нечаянном убийстве каяться, вопить, бить в грудь, рвать себе бороду. Ну давай признаваться во всем, в чем никто и не думал его всерьез подозревать.

Выходит, убил он патрона Оксидрака, сгорая от дикой похотливой ревности, пробрался никем не замеченным в спальню, увидел с вожделенной Мапалией… ну и ничего дальше не помнит.

Центурион Ихтис опомнился быстрее опешившего епископа Аврелия, минутным делом связал убийцу покрепче, мешком швырнул в повозку, кликнул стражу, гикнул и, нахлестывая лошадей, помчался на форум к магистратам. Пускай под запись судьям винится покаянно, злодей.

Правильно делает Ихтис. Его, между прочим, как одного из наследников Оксидрака, тоже обвиняла злоязычная народная молва в таинственном искусном убийстве. Честный справедливый суд не может обойтись без гласности и публичности.

За центурионом верхом на чужом коне махнул епископ. Он к той минуте сообразил в чем тут суть и дело, а объятого Божьим страхом суевера надобно дожимать поскорее.

Очевиднейшее доказательство!

Вскоре соображения епископа сполна подтвердились перед судьями и публикой, охочей до судебных слушаний, перипетий и рекогниций. С удовольствием, с замиранием сердца послушали, как варвар Титус жутко испугался черного посоха епископа. Будто бы подобно кольцу царя Соломона сей волшебный жезл дает возможность святейшему прелатусу понимать язык животных. Вчера, мол, его святейшество прелатус Августин громко разговаривал с котом Гинемахом, а тот ему тихо рассказал, что в ночь убийства грешного диакона Титуса дома не было и быть не могло до самого рассвета. Значит, надо признаваться грешнику, не доводя дело до пыток на допросе с пристрастием или, — оно еще тебе хуже! — адского загробного воздаяния.