Ан тебе нет! Если для отца Аврелия, довольно вразумленного прежним мирским существованием, ее эротические ссылки на Святое Писание совсем не прозвучали убедительными и утвердительными. Скорее плотское, нагло вопрошающее кощунство исходит из уст этой молодой женщины, наверняка осознававшей, почему ей понадобилось выйти замуж за богатого старика-вдовца из знатной пунийской фамилии Филенов.

Срамные, однако, у нее уста, что на лице, что в промежности… И настоящей набожности ни на медный обол…

Примерно такой вывод сделал епископ Аврелий из продолжительной беседы с доминой Акме, невозмутимо узнав от нее, какими, — позор объявить! Способами ее престарелый муж нынче добивается удовлетворения по-прежнему его обуревающего приапического вожделения. И по завершении собеседования недвусмысленно пожелал, чтобы нынешний супруг матроны, а именно достопочтеннейший доминус Септимий Гамилькар Филена и впредь долгие года пребывал в добром телесном здравии, кое присуще здоровому старческому возрасту. Будет вовсе прискорбно, коли его внезапно постигнет какая-нибудь безвременная и нежданная насильственная смерть.

Развратного старца, весьма охочего до любовных услад, Аврелий ничуть не пожалел, хотя прекрасно понимал, отчего Септимию осталось не так уж долго жить при такой целеустремленной соотносительно юной жене. Можно было бы заставить его дать Акме развод через суд магистратов, но епископ не пожелал использовать пастырский авторитет для столь низменной цели, как сохранение временной жизни этому язычнику. Притом высокомерно полагающему, будто поклоняться сонмищу древних богов-демонов следует только потому, что так поступали многие поколения его благородных пунических предков. Тогда как единобожие годится лишь низкорожденным простолюдинам.

Прошли месяц, за ним другой, третий… За это время с высокорожденным Септимием чего-либо летального или танатического, определимся по-гречески, не произошло. Зато Оксидрак разузнал, и Эводий подтвердил: Акме законно побывала замужем в Тисдрусе; за пять лет брака ни разу не забеременела, не рожала и овдовела бездетной девятнадцати лет от роду.

При этом ее первый муж, тоже бывши преклонных лет, безвременно, скоропостижно скончался при подозрительных невыясненных обстоятельствах, якобы отравившись грибами, наподобие кесаря Клавдия. Доказать ничего не доказали, но у Акме шесть лет назад имелась доверенная рабыня, старуха со знаменательной кличкой Микала. Весьма сведущая тессалийская знахарка, по словам тамошних жителей, отправилась к языческим праматерям, однажды неосторожно погибнув от отравления трупным ядом, видимо, во время приготовления очередного колдовского зелья.

Родом красотка Акме из хорошей гетулийской фамилии, живущей в Тисдрусе. Поэтому молодой вдове родственники без труда вскоре подыскали нового мужа — дважды вдовца Септимия из Гиппона.

Кто из них переживет друг друга, не только гиппонскому епископу Аврелию было изначально яснее ясного. Но хитрый старик Септимий, кого никто и не думал называть ополоумевшим глупцом, как мог умно оберегал насущную жизнь. Ему даже пищу готовили обособленно от жены и ее прислужниц.

Да и обедал он вместе с ней за одним столом только изредка, при знатных гостях. И любимого младшего сына — главного наследника — нарочито отослал учиться в Рим в бережном удалении от смертельно опасной мачехи-христианки.

Сколь ни опасался язычник Септимий за свою жизнь, но смерть его настигла самым неожиданным роковым образом. В июльские иды он выбросился вниз с плоской кровли домуса, сиганул стремглав в атрий и прямиком угодил в бывший мраморный постамент статуи то ли Гермеса, то ли Меркурия. Опрометчиво размозжил безумец себе череп.

Незамедлительно брат и старший сын покойного обвинили в преступном колдовстве и наведении домовой порчи свежеиспеченную вдову. Потому как скоропостижно обезумел не один лишь Септимий, вообразивший мифическую обувь в виде крылатых сандалий языческого божества, но и два его ближних прислужника. Пекуниальный управляющий из отпущенников возомнил себя тритоном и ночью уплыл, утонул в бурном море, отдал концы вдали от пристани. А раба в домоправителях, возомнившего, будто он героический Геркулес, под утро в клочья разорвал лев в зверинце амфитеатра.

У двух рабынь из поварни смертельные фантазии оказались попроще. Обе безумицы, одержимые беснованием, вообразились в тот вечер птицами небесными и насмерть расшиблись, спрыгнув с городской стены.

Третья служанка наутро то ли душевно взбесилась, то ли натурально озверела: безобразно мяукала, рычала, царапалась скрюченными пальцами, бесстыдно по-кошачьи вылизывала у себя волосатый промежный срам. Потом изо рта у этой бешеной кошки пошла белая пена, и она издохла.

Как выявило спешное расследование магистратов, больше никто не пострадал и с ума не сходил. Ничего преступного не показали и пристрастные допросы под пыткой домашних рабов несчастно преставившегося доминуса Септимия Филены, а также личных рабынь домины Акме. Для того их всех выкупили в собственность города.

Подозреваемую в тяжком магическом преступлении вдову Акме собирались уж было выпустить на свободу из-под стражи, принимая во внимание поручительство влиятельных сродственников, как дело взял в духовное ведение епископ Августин Гиппонский. Тут магистраты и вздохнули, выдохнули с невыразимым облегчением, избавившись от столь каверзного сложнейшего судебного казуса.

По делу или не очень епископ взял на голову немало тупой боли в затылке и тяжелых умственных мук. Однако оставить в небрежении, безнаказанным такое физически неявное, умно задуманное, хитро сокрытое преступление он никак не мог.

Он лично и налично не исключал кое-какой своей вины в смерти полудюжины человек. Пусть вам даже если б он расторг брак злодейки-колдуньи Акме с погибшим мужем, то она вряд ли бы на том угомонилась. И потом смотреть на ее постную личину во время проповедей в базилике явно свыше его сил. Лучше бы покончить с этаким ханжеским безобразием и несомненным фарисейством раз и навсегда.

Закрыть и забыть? Да и дело, говорите, с концом? Но со многими грязнейшими концами, прибавим… Далеко не во всяком сомнительном случае обвиняемые освобождаются от преследования.

Совсем разобраться с этим делом, так напоминающим некоторые риторские контроверсии и все же очень с ними несходное, значит начисто избавить религиознейшую вдову Акме от всяческих подозрений, полностью ее оправдав и выгородив. Такое ему наперебой советуют Алипий с Эводием в противоречивых благих намерениях.

Мол, из города она так или иначе после всего такого прочего, произошедшего, будет вынуждена уехать. Дескать, в добрый час к удаче, какая всем нам очень пригодится.

Мотивы первого советчика совершенно понятны, если для пресвитера Эводия вдовица Акме была и остается прекрасной угодливой осведомительницей. Второй же наш правовед ее попросту боится, как непотребной, никуда негодной коварной блудницы и малодушно почитает за благо размещаться от нее где-нибудь поодаль.

Имелась еще одна закавыка, вернее, загогулина, коль скоро Акме Филена не далее как полугодом ранее преднамеренно перешла в католическое православие из секты донатистов. При всем при том неустанно заявляет во всеуслышание, словно бы эдак благотворно на нее повлияли проникновенные проповеди пресвятого отца Аврелия Августина.

Притом сама досточтимейшая Акме Филена, как это ни прискорбно осознавать, ему безумно нравится пышными женскими статями и призывным естеством детородной женственности.

Тем часом Эводий с Алипием, да и весь орденский клир призывают, умоляют суровейшего епископа Аврелия Бога за-ради и для пущего церковного авторитета очистить набожную вдову Акме от гнусных наветов и клеветы злопыхателей, признать ее невиновной по всем пунктам фамильного обвинения. Пускай же сумасшествие нескольких пострадавших в фамилии гиппонских Филенов простейшим образом, буквально по Евангелиям, достоверно объяснить, будто бы в них вселились обычнейшие мелкие бесы.

К тому же въедливые, воистину психологические допросы, учиненные епископом Аврелием домине Акме и ее доверенным служанкам, каких-либо признательных плодов покуда не принесли. Трое женщин, — и это, стыд подумать, его сестры по вселенской вере! — все как одна, упрямо отрицали и отпирались, сколько бы их по-отечески ни увещевал пастырь сознаться в смертном грехе злоумышленного убийства шести человек.