Авторитетный запрет, живописавший и приравнявший разгульное кладбищенское винораспитие и кормление к языческим поганым извращениям, истово набожная паства встретила с пониманием. Остальным же, слабо или мнимо верующим, волей-неволей пришлось втихомолку смириться с погребальным распоряжением нового пресвитера, известного по всей Африке талантом боговдохновенного красноречия, книжной религиозной мудростью, неукоснительной приверженностью канонам безгрешной апостольской жизни и душевным неприятием разномастных противников Католической Церкви.

— Кому Церковь не мать, тому и Бог не отец!

Осмотревшись и освоившись в среде правоверных католиков благолепного Гиппона, пресвитер Аврелий понял, почему изначально ему следует расчесться с излишне многочисленными и активными приверженцами манихейских заблуждений вкупе с ложными гностическими верованиями. Ибо критикующему слову письменному надлежит стать устной речью в авторитетных и приоритетных вокабулах пастырского наставления на пути истинные и вселенские.

Дополнительно и обходительно ему самому политически, вернее, по-республикански, нисколько не повредит показательно, публично отречься от манихейства. Не зря ведь друг Эллидий по-прежнему иногда ощущает некоторую неловкость, время от времени невольно вспоминая о картагском манихейском прошлом нового друга Аврелия.

Причем необходимо также слегка укоротить злые языки тщетно и суетно верующих недоброжелателей, недовольных праведными строгостями святого отца Аврелия Августина.

Кое-какими потаенными мыслями о грядущем ниспровержении манихейства в Гиппоне Аврелий поделился только с Оксидраком, благополучно, с новыми агентскими полномочиями вернувшегося из Медиолана. Политичные замыслы пресвитера пришлись весьма по вкусу проныре отпущеннику и тот не преминул оказать каверзное негласное содействие изложенным ему таким благочестным стратагемам.

Итак, спустя нундины в ноябрьские иды иронические гиппонские квириты из числа закоренелых язычников-гентилей начали по нарастающей злоехидно подзуживать, насмешливо подстрекать известного манихейского проповедника-аскета красноречивого Фортуната и католического мужа праведного Августина на публичные дебаты по вопросам истинности или подложности их разноименных верований в Бога Единого.

Фортунат с Августином знаком еще по Картагу, открытой полемики с ним боялся до заикания и потому всячески изворачивался, отделывался, отговаривался, избегая заведомо разгромной и погромной дискуссии.

Притом их эристика, как настаивают почитатели многобожия, должна вестись под запись на публике. А что, среди прочего, философ и ритор Августин впоследствии может сотворить в письменной форме из этой их диалектики, доктор манихейства Фортунат хорошо себе представляет. Недаром же этого Августина так опасался сам знаменитый Фавст из Милевы?

Со всем тем, к полемическому противостоянию с католическим пресвитером признанного главу манихейства в Гиппоне все же принудили его верные сторонники, чувствительно оскорбленные и обиженные за их вероучение злоречивыми насмешками язычников.

Точно так же на пресвитера Аврелия наседали ревностные католики. Даже завзятые еретики донатисты глухо требовали от него, чтобы он отделил христианство как пшеницу Божию от манихейских плевелов, защитил истинную веру от превратных и смехотворных толкований Святого Писания, вызывающих обидные сатирические нападки язычников-гентилей.

Вот они оба — Августин и Фортунат — и встретились лицом к лицу пополудни на форуме в пристрастном окружении недоброжелательных свидетелей, постаравшихся верно записать всякое слово, ими произнесенное, и живописать каждое их красноречивое мановение рук и выражения лиц.

Впрочем, в еще большем количестве там присутствовали многочисленные ревнители католического православия. Они тоже правильно занесли, описали на восковых табличках, как Аврелий Августин в ораторском жесте вытянув средний и указательный пальцы в сторону противника, угрожающе опустив книзу большой, победоносно завершил итоговую критическую речь, триумфально доказав в продолжительной двухдневной дискуссии, что манихейство ничего религиозного не содержит, кроме элементарно извращенных языческих небылиц, синкретически бездарно заимствованных на Востоке у персов и индусов. Наряду с тем, манихейская, будто бы христианская монотеистическая словесность, как была, так и есть, останется не более чем приманкой для слабоверующих, легковерных и безобразно обнищавших духом познания истинной эпигностической Премудрости Господней.

В итоге опровергнутый и опрокинутый Фортунат в последнем слове, жалко запинаясь, не нашел ничего лучшего, как ответить, что ему, дескать, следует кое-куда съездить, посоветоваться с вышестоящими по рангу некими избранными и святыми манихеями-бодхисатвами. Чтобы потом доказать, насколько-де манихейское вероучение якобы основано на божественной истине.

В самом деле, потерпевший постыдное поражение Фортунат скоропостижно выехал из Гиппона и никогда больше в него не возвращался. Наверняка ему безрадостно сообщили, как немного спустя православный пресвитер Августин, благословенно выступив перед городскими магистратами, добился сурового запрета на проведение открытых молитвенных коллегиальных собраний гностиков-валентиниан и манихейцев города Гиппо Регия, а также дурно заразительных публичных бдений и радений манихейских аскетов.

Горе тем лжепророкам, кто поражает, совращает, заражает ложными верованиями, соблазняя малоумных, слабомысленных и слабодушных! Лучше бы и им, мерзким соблазнителям, в море искупаться с мельничным жерновом на шее…

В совокуплении с блистательной полемической победой пресвитера Аврелия епископ Валериус поручил ему читать прихожанам проповеди в Павловой базилике каждую седмицу в день Господень. Хотя это предстало неслыханным и небывалым новшеством в Африке, Аврелий не пытался его разубеждать, скромно отказываясь от предложенной чести.

Правоту честного епископа он признаёт, если человек, благоверно рукоположивший его в сан священнослужителя, сам-то нисколько не владеет даже самой примитивной латинской риторикой.

Допустим, у Валериуса Битона, выходца с Востока, точнее, из Киликии, родины Святого апостола Павла, достаточно пристойно получается обращаться к прихожанам по-гречески и на том же церковном языке совершать богослужения. Но здесь-то ведь Африка! Еще точнее, пунийская Нумидия, где издавна относятся с большим нехорошим предубеждением к грекам. То есть к презренным грекулюсам.

Тем более, сколь злоречиво уведомил Аврелия пройдоха Оксидрак, везде и всюду знающий что почем, порой и почему, у благочестивого гиппонского епископа лишь когномен римский, самозваный. На самом-то деле, здешнего предстоятеля католической епархии зовут Теоген Киликид. Его и ставил в епископы другой грек из Картага — святейший прелатус Аврелиус, ныне являющийся предстоятелем Африки с соизволения, вернее сказать, по произволу бывшего кесарского викария Кастория — язычника, политически предпочитавшего иметь церковные, экклесиальные дела с православными католиками, но только не с арианами или донатистами.

По второму пункту Аврелий также соглашался с Валериусом. Зачем именно новому пресвитеру стоит читать торжественные воскресные проповеди, а самому епископу смиренно вести службы, объясняется тем, что Валериус кротко надеется на привлечение в базилику, на примирение миролюбивых католиков и воинствующей секты донатистов. Аврелий тоже не против того, чтобы прекратилось это противоестественное противостояние, длящееся в африканской провинции чуть ли не восемьдесят лет.

Поскольку Валериуса возвели в священническое звание и епископское достоинство те, чье благочестие сектанты-раскольники не могут заносчиво отвергать в еретической гордыне, то и святость Аврелия Августина, в добавку знаменитого отшельнической праведной жизнью, они вынуждены признавать беспорочной и безукоризненной. К тому же пресвитер станет, естественно, проповедовать им на латыни, если по-гречески они ни «u», у-у не разумеют, не понимают, охломоны…