И о слезах своих, всем видимым в тот достопамятный момент на исходе августа он неизменно отзывался с присущим ему всегдашним смирением:

— На все присное воля Божия, братья и дети мои…

С паствой публично и апостолически рукоположенный святой отец Аврелий Августин решительно постарался установить как можно более доверительные, благожелательные, благоприятные взаимоотношения. Потому что до того, как начать действовать в городе благовестно, он решил заиметь надежную мирскую опору у прихожан Павловой базилики.

Одним из немногих, кто не очень поддавался на его политичные усилия и тактичные старания оказался врач Эллидий Милькар, главенствовавший среди медикусов, кто пользовал отпущенника Оксидрака. Видимо, ученейший Эллидий, их общий старый знакомец по Картагу, никак не мог простить ритору Аврелию давнишний религиозный диспут, где был красноречиво посрамлен и опозорен перед всеми гостями сенатора Фабия Атебана.

Католическое правоверие Аврелия образованный и многоречивый доктор Эллидий смутным сомнениям, очевидно, не подвергал. Но одним лишь обликом даже в молчании пресвитер Аврелий ему постоянно, неприязненно и раздражительно напоминал о том досадном конфузе, когда молодой неоперившийся лекарский ученик потерпел позорнейшее, унизительнейшее поражение в дискуссии, постыдно не сумев отстоять истинную религию.

Больше чем с кем бы то ни было Аврелию хотелось иметь воистину добрые приязненные отношения с истовым католиком — лекарем Эллидием. Врач он многознающий, решительный, по-хорошему, в подлинной христианской любви очень безжалостный к человеческим немощам, недугам и отвратным расслаблениям людской слабосильной натуры.

И, что немаловажно, человек он прямодушный. Что ни говори, высокочтимый пройдоха Оксидрак умеет разбираться не только в индийских драгоценных камнях, но и в людях. Потому и услышал от искреннего Эллидия о своем полном физическом выздоровлении и невозможности дальше брать несусветные деньги за лечение того, чего уж нет.

Натурфилософский и физиологический подход к доктору Эллидию православный пресвитер Аврелий вполне отыскал на октябрьские иды, когда ему подвернулся под руку труп разбойного еретика агонистика. Убитого в схватке разбойника с вытравленным на лбу знаком креста легионеры привезли в город для опознания. А затем оставили на религиозное усмотрение епископа Валериуса, чтоб тот либо распорядился похоронить мертвеца по-христиански в освященной земле, либо выбросить вон за городские стены этого дважды крещеного мерзавца куда-нибудь прочь падальщикам на поживу.

Епископ же перепоручил принятие соответствующей обрядовой меры пресвитеру главной городской базилики. Причем прямо сказал: мол, заранее одобряет любое его решение.

Отчего мертвое тело должно быть благочинно предано земле Аврелий не сомневался, как и в том, что прежде его должно использовать в физиологических научных целях. Раз доктор Эллидий без стеснений предъявляет себя рьяным сторонником и поборником анатомической науки, предполагающей рассечение, разрезание и вскрытие человеческой начинки, то тут ему и острый хирургический нож в руки.

Спрашивается, если погибший был богомерзким смутьяном, то чего воздыхать и стенать над вражеским трупом? Лучше отнестись к нему, как к врагу, с любовью… к новым познаниям и к мудрости. Вернее сказать по-гречески: с физикой и физиологией.

Как скоро христианская любовь нашему недругу чисто физически уж без надобности, то добрый доктор телом и душой нам еще пригодится. Пускай и приступает с восходом солнца к этой отвратительной разрезательной анатомии…

Искусительным, скоропалительным предложением преподобнейший Аврелий поразил, покорил ученейшего медикуса Эллидия, конечно же, слышавшего о неприкаянному кадaврe и наверняка мечтавшего бесплодно, как бы его половчее выпотрошить. И тут на тебе! Поторопись, покуда наш дражайший покойничек совсем не протух…

В красноречивых выражениях пресвитер по-натурфилософски не стеснялся и своевольно пожелал присутствовать при научном разрезании. Тем часом могучий диакон Турдетан, следил за тем, чтобы двум умнейшим гиппонским мужам никакие суеверы-невежды не помешали достойно проводить физиологические исследования в кладбищенской часовне.

Так-то вот, и никак вам иначе! Видимо всем и невидимо.

— …Вот посмотри, Аврелий, на эти два толстых беловатых тяжа, идущие от глаз в мозг. В точности, как описывал великий Алкмеон, все основные человеческие чувствования располагаются в голове: зрение, слух, обоняние, вкус. Уверен, что осязание человека тоже определяет головной мозг, если те же связи расположены по всему телу.

Алкмеон из Кротона называет голову вместилищем умственной рассудительности, если она непосредственно исходит от пяти органов чувств. Оттого ум, воспринимающий идеи, какой-то материальной частью находится в хорошо защищенном костяном черепе, куда ведут все эти чувствительные пути.

Платон Афинский правильно, идеально оценил это величайшее открытие, потому что, говорят, не раз наблюдал за работой анатомов. Но Аристотель признавать его не захотел. Возможно, Стагирит никогда и не видел внутренние исследования тела человека. Воистину, голова не тыква!

Разобравшись с еретической головой и лицом, какое он ловко срезал, будто приросшую театральную маску, доктор Эллидий взялся воодушевленно разделывать и свежевать другие члены тела, не хуже заправского мясника на рынке.

Аврелий даже чуток позавидовал увлеченности и блаженной улыбке ученого лекаря, кому, выходит, нужно столь мало для истинного счастья. И к нынешнему соучастнику и собеседнику он теперь обращается, словно к закадычному стародавнему другу:

— О взгляни, мой преподобнейший Аврелий, сколь прекрасны и таинственны человеческая печень и селезенка, выделяющие основные человеческие жидкости и соки! Знай, от их правильного сочетания и пленарного количества зависит здоровье каждого человека!

Вдохновленный Эллидий поочередно вырезал из корпуса, из утробы, показывая невозмутимому Аврелию различные внутренние органы человеческого тела. Со знанием дела объяснял, раскрывал их работу, какие такие жидкости и элементарные силы: холодные и горячие, сухие и влажные, кислые и соленые, горькие и сладкие — они производят.

Урок открытой анатомии продолжался без малого два часа, пока не пришел Турдетан и утробным басом не доложил, что могила в глухом углу у кладбищенской ограды вырыта, а его преподобию пора переодеваться к ранней обедне. Судя по тому, как диакон воротил нос и взгляд в сторону, он вовсе не разделял историческое мнение кесаря Вителлия, будто труп врага хорошо пахнет и прекрасно выглядит.

Аврелий заставил Эллидия сложить в кожаный мешок отдельные потроха и полуразобранный костяк. И оставил его в нагрузку старательно прибирать за собой сочные мясные ошметки и обрезки, подтирать кровь и другие трупные жидкости-выделения.

— …Здесь тебе не мясохладобойня, друг мой Эллидий, а христианская благочестная часовня Святого Киприана Африканского, — веско объявил пресвитер мирянину. — Надо бы и честь знать.

Затем диакон честь по чести завернул мешок с бренными останками еретика в белый саван, без натуги взвалил его на плечо.

После прихожане с благоговением передавали один одному животрепещущую приходскую новость, как преподобнейший отец Аврелий на пару с благочестивейшим диаконом Турдетаном с ночи усердно молились в часовне на приморском кладбище за спасение разбойной еретической души. А потом утром не погнушались самолично и благочинно совершить погребальный обряд, подобающе по-христиански милосердно захоронить в освященной земле тело нечестивого и злостного врага католического православия.

К слову сказать, благочинием и порядком на двух христианских кладбищах пресвитер Аврелий в общем-то удовлетворен и отчасти доволен. Еще в начале октября по примеру епископа Амвросия из Медиолана он категорически-красноречиво запретил пастве поить допьяна вином и до отвала закармливать нищих тунеядцев в святых местах погребения человеческого праха и ожидания плотского воскресения во Второе пришествие Христово.