Ночью опять пошел дождь. Петр Иванович спал плохо и проснулся очень рано. Вспомнилась услышанная вчера вечером фраза Валеры Куманина: «Колхозничек какой-то почапал домой». Ребята приняли его за колхозника. Что это? Приехал в деревню — и проявились сразу же повадки деревенского жителя? Видно, черного кобеля не отмоешь добела.

Петр Иванович сел на узенькую интернатскую коечку, сильно продавленную и скрипучую. Болело горло. Зря пил воду из родника.

В кустах за интернатом белела длинная умывальная труба, заваренная с двух концов. Воды в ней не оказалось. Петр Иванович постучал по соскам, только птицу спугнул, и пошел умываться на реку. Это было довольно далеко от школы-интерната. Глазам близко, а идти пришлось и через кустарник, и через овраг.

На берегу Петр Иванович посидел немного, подождал, когда проплывет мимо караван самоходных барж. Они скользили вниз по течению без людей, словно сами по себе. Только на последней, около домика напротив окошка, обращенного к берегу, сидела женщина на складном рыбацком стульчике и пела как-то странно, до слез близко Петру Ивановичу, вздыхая и приохывая.

Никогда раньше Петр Иванович не слышал эту песню про Степана Разина. И было странно, что ее поет молодая женщина в джинсах и тельняшке. И странно, и хорошо.

Песня проплыла. Караван барж скрылся за поворотом. Петр Иванович засучил брюки, вошел в воду. Вода после дождя была теплая. Петр Иванович намылил лицо, пустил маленький кусочек мыла плавать около себя в мыльнице, как в лодочке, наклонился к воде и замер. Ополоснуть лицо он не успел, только руки погрузил в воду. Не более чем в двух шагах от него над стремнинкой и над кустиком осоки, стелющимся по течению, дрожала, зависнув на одном месте, синяя птица. Не просто синяя, а нежно-синяя, излучающая синий свет. Петр Иванович стоял не шевелясь, пока птица не растворилась в небе. Никогда раньше он не видел такую птицу и не знал, как она называется, хотя родился и вырос в деревне. «За что же мне такой подарок, когда я стал городским жителем?» — подумал учитель.

Он вернулся в интернат, надел рубашку, побрился и снова вышел на улицу. Солнышко пригревало все сильнее. Петр Иванович снял шляпу и сел на ступеньках полуразрушенного барского дома, чувствуя, как хорошо ветерок холодит лысину.

Скрипнула дверь в интернате. Петр Иванович надел шляпу, повернулся на звук шагов. Появился Толя Кузнецов. На плечах рюкзак, в руках удочки. Толя Кузнецов заметил сидящего на ступеньках лестницы учителя, но опустил голову, хотел молча пройти мимо.

— Здравствуй, Кузнецов, — сказал Петр Иванович.

— Здравствуйте, — буркнул тот.

— Посмотри, Кузнецов, ты видел когда-нибудь такое солнце в городе?

— Я на автобус опаздываю.

— Что тебе сказала Марина Яновна?

— Сказала, что я совершил хулиганский поступок. И мне лучше уехать, не ожидая мер. Вот я и решил.

— Крепкий ты орешек. Не хочешь объяснить мотивы?

— Не люблю оправдываться. Сделал и сделал.

Петр Иванович спрашивал с сочувствием, и Толя Кузнецов, отвечая, ждал, что, может быть, начальник лагеря скажет что-нибудь такое, что изменит создавшееся положение и не надо будет уезжать. Но Петр Иванович только вздохнул:

— Деньги на автобус есть?

— Есть. Ну, я пошел.

Толя Кузнецов был разочарован. Он уходил, опустив голову. Першило в горле: простудился, наверное, в луже. Он кашлянул негромко. Петр Иванович почувствовал его простуду своим больным горлом.

— Кузнецов, — неожиданно спросил он, — ты почему кашляешь?

— Кашляю и кашляю.

— А ну вернись.

— Я же опоздаю.

Петр Иванович сам подошел к нему, быстро провел рукой по лбу. Толя даже отшатнуться не успел.

— Ты что же молчишь? Лоб горячий. Температуру мерил?

— Какую температуру?

— Марш в постель! — Петр Иванович забрал у него удочки. — Простудился и молчит, понимаешь. Марш в постель, кому я сказал?

— Что вы на меня кричите? — вроде бы нехотя, а на самом деле с радостью подчинился Толя Кузнецов.

— Давай, давай! — подтолкнул его Петр Иванович к интернату.

Проводив Толю, Петр Иванович вернулся к лестнице и сел на ступеньках. Шляпу он повесил на перильца. Петр Иванович был доволен собой. Нашел повод оставить в лагере симпатичного ему мальчишку.

На дороге показался молодой парень в костюме, при галстуке, в городских ботинках, легких, с дырочками. Новый директор совхоза, видать, не вляпался еще ни разу как следует в колыбелкинскую грязь. Кепку он держал в руке, шел, подставляя солнцу светлые, рассыпавшиеся по лбу волосы. Петр Иванович мельком с ним вчера познакомился и запомнил скорее не по выражению лица, а по молодости, галстуку и ботинкам.

— Здравствуйте, Геннадий Алексеевич, — поднялся он со ступенек.

— Доброе утро. Вам-то чего не спится — курортникам?

— Солнце разбудило. Река позвала. Да и наряд на работу получить надо, — не поддержал иронического разговора Петр Иванович.

— Что ж, идемте в контору.

И они зашагали рядом. Тишина деревенского утра расступалась перед ними. Директор совхоза держал кепку в руке, подставляя солнцу и ветерку молодой буйный чуб. Петр Иванович тоже держал шляпу в руке, серебрясь на солнышке седыми висками.

Впереди показалась полузавалившаяся хатенка Марфы-монашки. Вышла во двор какая-то бабка. Петр Иванович не узнал в ней некогда знакомую ему набожную женщину. Она высыпала из подола черной юбки корм курам и, не отряхнув ни юбки, ни рук, села на изрубленную, почерневшую от времени колоду. Куры суетились вокруг, выковыривали крошки корма из провисшего до земли подола, выщипывали из трещин в ладонях. Руки у нее были черные, как земля, и сама она для кур была как земля. Но глаза, все еще живые, некогда темные, а сейчас слегка выцветшие, как юбка, как низко надвинутый на лоб темный платок, смотрели пристально и цепко.

— Здорово, Марфа Никитична, — задержался у плетня директор. — Как живешь-можешь?

— Живу, — ответила старуха. — Все живут, и я живу. Если дождями не смоет, еще поживу.

— Овраг починим, — громко пообещал директор. — Овраг твой и нашу совхозную землю пожирает. Будем укреплять — и твой огород подопрем. Поняла?

Но бабка его плохо слушала. Она вглядывалась в Петра Ивановича.

— Здравствуйте, Марфа Никитична, — вежливо кивнул Петр Иванович.'

— Громче. Она в последние годы совсем оглохла, — нормальным голосом посоветовал директор и объяснил громко: — Это Петр Иванович Звонарев. Ребят из города на картошку привез.

На лице Марфы-монашки не отразилось ничего. Все так же были скучны и цепки глаза, все так же по-монашески смиренно надвинут на лоб черный платок.

— Может, и Звонарев, — наконец сказала она. — Много на своем веку фамилий слыхала. Давно живу.

— Неприветлива ты у нас, Никитична. Шефы к нам приехали. Сейчас — раз, два — и всю картошку уберут. Ну ладно, бывай.

— До свиданья, — не глядя на старуху, кивнул Петр Иванович.

— Так и остался хромой. Не помогли, видать, тебе в городе, — неожиданно проговорила старуха им в спину.

— Что это она? — остановился директор и посмотрел назад.

Марфа-монашка сидела на колоде и смотрела себе под ноги, словно не она только что сильным скрипучим голосом сказала неожиданные слова и заставила обернуться обоих мужчин.