«Рай — это так недалеко…» Рай — это так недалеко… там пьют парное молоко, там суп с тушенкою едят и с Дантом за полночь сидят. Там столько солнца и дождей, чтоб вечно алы были маки: рай — это там, где нет людей, а только дети и собаки. «Дача: клубничное жаркое детство…» Дача: клубничное жаркое детство, плюсквамперфект, почти мезозой, гений: ребенок с геном злодейства хищно охотится за стрекозой. Археоптерикс щебечет на ветке с рыжим охотником накоротке, и преспокойно, как в маминой сетке, груши-двойняшки спят в гамаке. Ночью на даче скрипят половицы, зябнет старуха на кресле-одре, шепчутся девочки-отроковицы, бродит смородина в красном ведре. Ночью растут позвонки и суставы, грудь набухает, как белый налив, в дальние страны уходят составы, в юность, и до посинения слив, до сентября, до начала мученья: море и солнце — дачный сезон. Это наш дом золотого сеченья. Южная ссылка: Пушкин, Назон. Мария-Антуанетта У меня в Трианоне деревьев подстрижены кроны, будет ночь — будет бал: королевское наше житье. Но я чувствую кожей, моей ты робеешь короны. Перестань, дурачок, я ж в постели снимаю ее. Я корону сниму, но сначала сними остальное: мои туфли, подвязки, чулки, кружева, кружева… Поскорее, родной! Скоро утро настанет стальное и потребует хлеба, и смелют меня жернова. Но должно же меж ночью и утром быть что-нибудь третье, но должно ж между жизнью и смертью быть что-то еще… Я корону сниму, как бродяга снимает отрепья, и мне станет теплее, тепло, горячо, горячо… Впрочем, стой… Ничего мы уже не успеем с тобою… Вот идет мой народ — и я чувствую боль в волосах, потому что короны снимают всегда с головою. Так что я без всего буду ждать тебя на небесах. «В моей бестрепетной отчизне…» В моей бестрепетной отчизне, как труп, разъятой на куски, стихи спасли меня от жизни, от русской водки и тоски. Как беженку из ближней дали, меня пустивши на постой, стихи мне отчим домом стали, колодцем, крышею, звездой… Как кесарево — тем, кто в силе, как Богово — наоборот, стихи, не заменив России, мне дали этот свет — и тот. «К нам равнодушна родина — Бог с ней…» К нам равнодушна родина — Бог с ней, и эта боль уже переносима. И берег, что похож на берег Крыма, теперь мне с каждым годом все родней. Тот берег только издали скалист — вблизи же он поблескивает влажно и что-то, что совсем уже неважно — подъем или отбой, — трубит горнист. Там солнце светит, и звезда горит, и смуглый мальчик что-то говорит, и рыбаки вытаскивают сети, и весело сгружают свой улов, и так шумят, что мне не слышно слов. Но мальчик не нуждается в ответе. «Юрий Гагарин был великий русский поэт…» Юрий Гагарин был великий русский поэт: Россия выпихнула его из себя в небо, как в ссылку, как на Кавказ, и он сел в карету, то есть в ракету, — ибо путь ракет — поэтов путь, — сказал: «Поехали!..» — и улыбнулся своей гагаринской улыбкой. И в этой улыбке была вся Земля, все лучшее, что на ней есть, «Земля в сиянье голубом», весть — небу от человечества, — потому что поэт — тот, кто говорит с небом, словно языковой барьер, преодолевая земное притяжение. «Сначала жаль только Татьяну…» Сначала жаль только Татьяну, потому что ее не любят, и Ленского, потому что его убивают. А потом жаль Онегина, потому что куда страшней, когда не любят и убивают не тебя, а ты. А потом — Ольгу, потому что самое страшное — убивать, не замечая, что убиваешь. А потом — опять Татьяну, потому что она любит того, кого убивает. А потом — опять Онегина, потому что он все-таки жив, А потом жаль всё: «наше всё», — потому что его убили. А потом жаль всех нас, потому что мы лишние, потому что в России все живые лишние. Метемпсихоза Несметность тел и неизменность душ. Когда б могла я верить в эту чушь, я б захотела быть не мотыльком, не птицею, не рыбой, не цветком, не горною вершиной, не звездой, а женщиной. Причем, не молодой, а между тридцатью и сорока: не больше и не меньше. На века. |
