«Он награжден каким-то вечным детством» — это Ахматова о Пастернаке. «Детство — Отрочество — Детство»: это Кабыш — о себе. Вечное детство. При том, что авторской искушенности хватило бы на десятерых. «Не хочу другого мальчика!» Обычно определение «книжный», прилагаемое к поэту, несет в себе оттенок некой вторичности, второстепенности по отношению к «основному заболеванию» (то есть к «высокой болезни», которая, как принято считать, должна питаться непосредственным чувством). Адепты своеобычности забывают, что, скажем, тот же Пушкин был поэтом в высшей степени книжным (чего стоит взятое напрокат «гений чистой красоты» или дельвиговское «гордое терпенье» — типичные постмодернистские заимствования). Культура как таковая может явиться источником сильнейшего и непосредственнейшего переживания. «Мне жалко Мону Лизу, / мадонну без младенца» — что ж, теперь придется учитывать и эту версию. И даже замена одного слова в каноническом тексте — «дорогая моя столица, / золотая моя орда» — может принести ни с чем не сравнимую «радость узнаванья». Инна Кабыш, конечно же, постмодернист — хотя язык не поворачивается так ее называть. Она продирается сквозь толщу культурных смыслов, а иногда и открыто декларирует свои художественные предпочтения: Я переделать мир хочу — и от бессилия кричу. Я Достоевского читаю, я русских мальчиков учу. Она учит «русских мальчиков» в прямом и переносном смысле — как школьный учитель и как поэт. И при этом не может забыть мальчиков других — нерожденных. …Пусть всех рожу я по второму разу, — кто возвратит мне первенцев моих? Вспомним горестный вопль штабс-капитана Снегирева из «Братьев Карамазовых» — в ответ на утешительный совет умирающего Илюшечки завести «хорошего мальчика, другого»: «Не хочу хорошего мальчика! не хочу другого мальчика!» Что с того, что мы читали книгу Иова. Мужчины в ее жизни Кстати, эрос у Кабыш не менее драматичен, чем любимое ею детство. И если судьба начинается «с крови, с мужчины», то и в дальнейшем этот навязчивый персонаж — вечный оппонент, тайный враг, предатель, кумир, предмет восхищения и поношения — кто угодно, но только не друг. У пациенток гинекологического отделения — собственная оптика: «Здесь женщины, / а за окном — / мужчины. / Здесь следствие, — / а за окном — / причины». Обитательницы палаты связаны с теми, кто «за окном», далеко не равным образом. «Есть любовь. / И как следствие — боль». За первородный грех расплачивается только одна из сторон. Та, у которой есть право сказать: «Изо всего народа русского / любя тебя лишь одного». Народ, если он умный, этим не оскорбится. Мужчине, правда, о женщине такое говорить не пристало: лучшая часть народа его не поймет. В «случае Кабыш» приведенные в начале этих заметок стихи Винокурова меняют свой смысл. Поэт (если это женщина) и мужчина — тоже два разных существа. И в их «смертном поединке», как всегда, прав оказывается поэт. …Помню Инну Кабыш еще совсем юную — она пришла в университетскую литературную студию, которой я имел удовольствие руководить. На первом обсуждении, почуяв живую кровь, оппоненты возбудились и, перебивая друг друга, обрушились на обсуждаемую с кучей полезных советов. Инна слушала вполуха и чуть иронично. Было ясно, что до всего, что ей нужно, она дойдет сама. Ее приветили старшие — те, чьим мнением нельзя не дорожить: В. Корнилов, Т. Бек, Ю. Ряшенцев, Е. Евтушенко, Л. Аннинский… Они заметили ее раньше, чем других в том переломном (но, слава богу, не переломанном) поколении, к которому принадлежат В. Павлова, Ю. Гуголев, Е. Исаева, В. Степанцов, В. Иноземцева, М. Ватутина, Л. Каганов — и, наконец, Д. Быков, чьего феерического таланта с лихвой хватило бы на три-четыре литературные генерации. (Я упоминаю здесь только своих студийцев.) Вместе с ними И. Кабыш свидетельствует, что поколение состоялось.
…Среди той виртуозной невнятицы, пифического бормотания, и претенциозной зауми, которая спешит выдать себя за последний поэтический писк (каковым, к сожалению, является), стих Инны Кабыш звучит трезво и внятно. Она смысловик — в том понимании, в каком говорил о себе О. Мандельштам, написавший «Мы живем, под собою не чуя страны»… Она смысловик, ибо ее интересует смысл происходящего — с ней, с историей, со страной, с народом. Она — не побоюсь этого слова — поэт социальный и, более того, социально ответственный. Но прежде всего — поэт. Потому от нее можно ждать каких угодно сюрпризов. «Невеста без места» называется ее предыдущая книга. Она из тех невест, которые убегают из-под венца. ИЗБРАННЫЕ СТИХИ «Учебой ли, в тимуровцы игрой…» Учебой ли, в тимуровцы игрой охвачена, — была я всюду первой. Отличницей. Общественницей. Стервой. Меня не научили быть второй. Остановить бы тройку на скаку, спросить: «Куда, родимая, несешься?..» Что первенством от смерти не спасешься, я знаю. Чем спасешься — не секу. Переборов ребяческую прыть, живу неспешно, то есть драматично, предпочитая не демократично, а царственно решать, куда мне плыть. …И мне уже не страшно быть второй. И пятой. И десятой. И последней. Да может, тот бессмертней, кто бесследней, и тот первей, кто замыкает строй. «Если поезд ушел, надо как-нибудь жить на вокзале…» Если поезд ушел, надо как-нибудь жить на вокзале: в туалете, в буфете, под фикусом пыльным, у касс, ибо нам небеса это место и век навязали, как вовек полагалось верхам: не спросивши у нас. Надо ставить заплатки на платья и ставить палатки, разводить не руками, а кур, хризантемы, костры, и Писанье читать, и держать свою душу в порядке, и уехать хотеть за троих, то есть как три сестры. И кругами ходить, как в тюрьме, по сквозному перрону, — и понять, и проклясть, и смириться, и все расхотеть, и без зависти белой смотреть на дуреху ворону, что могла б и в Верону на собственных двух улететь. И на этом участке планеты дожить до рассвета, и найти себе место под крышей и солнцем в виду раскуроченных урн, и дожить до весны и до лета, и слова рифмовать, и не тронуться в этом аду. И стоять на своем, и пустить в это месиво корни, и врасти, а потом зацвести и налиться плодом, ибо поезд запел в небеса и свистки его горни, но остался вокзал, на котором написано: «Дом». «У, Москва, калита татарская…» У, Москва, калита татарская: и послушлива, да хитра, сучий хвост, борода боярская, сваха, пьяненькая с утра. Полуцарская — полуханская, полугород — полусело, разношерстная моя, хамская: зла, как зверь, да красна зело. Мать родная, подруга ситная, долгорукая, что твой князь, как пиявица ненасытная: хрясь! — и Новгород сломлен — хрясь! всё ее — от Курил до Вильнюса — эк, разъела себе бока! — то-то Питер пред ней подвинулся: да уж, мать моя, широка! Верит каждому бесу на слово — и не верит чужим слезам: Магдалина, Катюша Маслова, вся открытая небесам. И Земле. Потому — столичная, то есть общая, как котел. Моя бедная, моя личная, мой роддом, мой дурдом, мой стол. …Богоданная, как зарница, рукотворная, как звезда, дорогая моя столица, золотая моя орда. |