Теперь уже для всех нас потекла московская жизнь с её повседневными обязанностями и заботами. Марину отвели в школу. Мария Андреевна приступила к уборке комнат и кухни. Папа отправился в Рыбный переулок справиться о работе и в тот же день вернулся довольный тем, что все устроилось. Я, как это часто бывало, взяв продуктовые карточки, пошла в магазин на улице Воровского, к которому мы были прикреплены для получения продуктов, встала в очередь и принялась читать комедии Аристофана. В этой очереди прочитаны были многие произведения античных авторов. Теперь наступила очередь Аристофана. Мама уехала на свою Погодинку в Институт дефектологии.

Вечером мы с Мариной вышли во двор, прошлись по нашему переулку. Никого из моих прежних друзей-сверстников здесь уже не было. Убиты все трое — Бокин, Сергунька, Ваня. Остались те, кто помладше, но с ними мне делать было нечего. Только сосед по квартире Витька Злобин, учившийся в девятом классе вечерней школы и работавший на заводе, любил поговорить со мной об университете. Для меня Горбатка, а вернее, прежняя жизнь на Горбатке, пришла к своему концу. Для восьмилетней сестры она только начиналась.

Однако выглядело все кругом совсем не так, как было до начала войны. Сломаны ворота, ведшие во двор. Они были железные с ажурным верхом и широко раскрывались на две стороны, когда во двор въезжал грузовик. Теперь от них ничего не осталось, кроме больших петель на стене дома. Уныло выглядел двор, в середине которого красовалась глубокая яма, оставшаяся после извлечённой не взорвавшейся бомбы. Не хватало оконных стекол; вместо них были вставлены листы фанеры. Исчезла волейбольная площадка, куда-то делся турник, на котором все мы прежде весело кувыркались. Да и жителей в восьми квартирах двух наших флигелей было теперь меньше: кто был на фронте, кто не вернулся ещё из эвакуации. Две старушки — Вера Николаевна и Софья Сергеевна из второго флигеля, умерли, их комнаты стояли пустыми.

И школа, в которую предстояло идти Марине, отличалась от довоенной. Теперь обучение было раздельным, одни школы были мужские, другие — женские. Раздельное обучение существовало все десять лет, пока сестра моя училась в школе. И она, и её сверстники представляли новое подрастающее поколение, и возраст, разделявший нас, и совсем разные интересы, которыми были мы поглощены — Марина как первоклассница, а я как первокурсница университета — не давали возможности проводить вместе много времени. Чаще всего виделись утром перед уходом по своим делам, а вечером, когда я возвращалась из университета или из читального зала библиотеки, чаще всего уже спала.

П.И. Кузьмин с младшей дочерью Мариной, 1940 год

Каждая из нас жила своей жизнью и своими интересами. Она играла во дворе с Зоей Проскуряковой, учившейся тоже в первом классе, но в другой школе, с Вадиком-Гадиком, как прозывался сын Сергея Сергеевича Бычкова, с Хрюней и Помираем, с Томкой Рыченковой из дома номер пять. Это была уже совсем иная компания. У Марины появились школьные подруги, дружбу с которыми она сохранила на всю последующую жизнь, — Нинушка Зевеке, Таня Маргаритова и Таня Востокова, Инка Гусман и Элла. Их жизнь протекала вне поля моего внимания. Однако по-прежнему приходила к нам Мария Александровна, начавшая обучать Марину французскому языку. Но эти уроки проводились в несколько необычной обстановке: обучавшийся ребенок предпочитал сидеть не рядом с педагогом, а под столом, стараясь укрыться, уберечь себя от несколько навязчивого желания Марии Александровны сообщить правила склонения и спряжения. Не было ни уроков музыки, ни уроков рисования. У родителей было меньше времени и меньше сил, да и материальная сторона жизни вынуждала от многого отказываться.

Отца вновь стали мучить приступы язвенной болезни, обострившейся к весне 1944 года. Однажды прямо на улице, возвращаясь с работы, он потерял сознание и был увезен в больницу, где ему сделали операцию. Мама и Мария Андреевна заботливо выхаживали его и смогли поставить на ноги, но далось это трудно. Мама много работала, защитила кандидатскую диссертацию, что позволило ей читать лекции по олигофренопедагогике и методике преподавания арифметики во вспомогательной школе. Теперь работу в Институте дефектологии она совмещала с преподаванием в педагогическом институте в должности доцента. К тому же она публиковала учебники и для студентов, и для школьников. Один за другим выходили её задачники, книги для чтения, вузовские учебные пособия. Она читала лекции учителям. Работа её увлекала и требовала много сил и времени. Весь дом, все наше скромное, но хорошо организованное хозяйство вела тётя Маша, просыпавшаяся неизменно раньше всех, готовившая завтраки, обеды, ужины, стиравшая белье, мывшая полы, чистившая одежду, заботившаяся о каждом из нас. На меня была возложена обязанность выкупать в магазине выдававшиеся по карточкам продукты. Раза три в неделю в восемь утра я приходила на улицу Воровского, вставала в очередь, покупала крупу, сахар, банки с тушенкой, подсолнечное масло, соль, чай, спички, относила всё это домой, заходя по дороге ещё и в булочную за хлебом, а потом шла на занятия в университет к трем часам дня. Иногда к часу дня.

Счастливыми считались дни, когда прямо с утра можно было пойти в читальный зал, занять удобное место и погрузиться в книги. На Моховой в факультетской библиотеке учебники и художественную литературу выдавала покрытая книжной пылью старушенция, ловко сновавшая между полками, забитыми книжными фолиантами, и с удивительной для её преклонного возраста быстротой извлекавшая все необходимые издания. Она знала назубок все списки рекомендованной нам литературы, давала всегда дельные советы, презирала тех, кто перевирал фамилии авторов и названия произведений, удивлялась, как можно не знать год издания какой-либо книги, учила нас пользоваться картотекой, а когда народу в очереди за книгами было не очень много, успевала узнать мнение студента о прочитанном. Ко мне она благоволила и, как вскоре выяснилось, главным образом потому, что несколько раз я возвращала книги, подклеив потрепанные переплеты и укрепив выпадавшие страницы, а ещё и потому, что в какой-то мере мы были с ней однофамилицами: я — Кузьмина, она — Кузьмина-Караваева, состоявшая в родстве с известной писательской фамилией. Об этом она мне и поведала однажды, выразив сожаление, что мы не состоим с ней хотя бы в отдалённых родственных связях.

С особым благоговением посещали мы поначалу читальный зал Ленинской библиотеки. Впрочем, это чувство сохранилось на долгие годы, хотя находиться в старом здании библиотеки — в Пашковом доме — было, конечно, приятнее, чем в просторных залах нового корпуса. С каким трепетом, помню, вошла я в первый раз в старый читальный зал с высокими окнами, длинными столами, села на свободное место невдалеке от окна, увидела башни и стены Кремля, мост через Москва-реку. За книгами мы сидели часами, забывая обо всем. Только в зимние месяцы было здесь особенно холодно, здание плохо отапливалось, читатели мерзли, и для того, чтобы совсем не окоченеть, приходилось время от времени вставать и прохаживаться по залу, по лестнице. Обычно читатели привыкали к своим местам и старались их не менять, а для этого надо было приходить пораньше утром. У меня тоже было своё постоянное место за третьим столом близ окна. Из окна дуло, но я стойко держалась, одеваясь как можно теплее. Отрываясь изредка от страниц, делая передышку, осматривалась по сторонам, наблюдая за соседями. Среди них чаще других видела дряхлого старика в стеганой ватной курточке и неизменно при галстуке. Он был бледен и худ, иногда ежился от холода, но проводил в библиотеке целые дни. Читал и писал, как мы выяснили, о пчелах. Согревая руки, надевал он иногда вязанные из серой шерсти варежки. В одной варежке — на правой руке — была дырочка. Когда приходило время перевертывать страницу, высовывал он в эту дырочку палец, перевертывал страничку и снова прятал свой палец в варежку. Изредка дул он в замерзшие кулачки.