Аарон почувствовал себя на минуту подавленным таким потоком слов и натиском, с каким он был произнесен. Но затем улыбнулся и сказал:

— Так, по-вашему, человеку надо, как наседке, сидеть на своей личности и ждать, пока из нас вылупится что-нибудь значительное?

— Да. Только не все же время надо сидеть наседкой. Если из ядра вашей личности исходят порывы к любви, — любите. Но при этом всегда твердо знайте, что то, что вы делаете, вы делаете во исполнение личности. Не верьте идущим извне предписаниям, обязанностям, долгу. Если любится — любите, безумствуйте в страстях. Но не позволяйте своему рассудку затемняться мыслью, будто любовь это какая-то цель. Она всего только средство, способ выполнения некоего жизненного назначения. Единственная цель, которая имеется у человека, заключается в осуществлении желаний и побуждений, которые зарождаются в недрах его собственной личности. Будьте страстны в той мере, в какой страсть заложена в вашей природе, и тешьте свою чувственность, хотя бы самым животным образом, если только это здоровое выражение ваших сил, а не болезненный надрыв. У слабых душ слаба и чувственность, у могучих — и чувственность соразмерна. Но помните, что ответ за все придется держать вам одному и притом только перед самим собою.

Во время этого монолога, который Лилли произносил с необычной для него страстностью, приятели сели отдохнуть у подножия белой каменной ограды. Аарон вслушивался больше в звук голоса, чем в слова, которые произносил Лилли. Именно звук, тон, музыка голоса Лилли странною властью проникали ему в душу. И смысл этой речи он воспринимал сердцем гораздо яснее, чем мог бы понять ее умом. Поэтому ему удалось отчетливо сформулировать возражение, которое поднялось с самого дна его души:

— Вы говорите так, — сказал он Лилли, — как будто мы, люди, подобно деревьям, существуем в мире обособленно, каждый сам по себе. Но это не так. Чтобы любить, надо, чтобы рядом с нами был другой человек. Это же необходимо и для того, чтобы ненавидеть, и даже для того, чтобы просто разговаривать.

— Это несомненно. Но ни из чего не следует, что наше отношение к ближнему должно строиться только на одной любви. Я уже говорил, что существуют два основных стремления в человеке. Помните? Их могло бы быть, пожалуй, и больше. Но для меня очевидно, что в наше время их всего два: любовь и власть. Последние главы истории развития цивилизации заключались в том, что люди всячески старались свести обе эти силы к одной, — к любви. Стремление к власти предавалось презрению и всеми силами подавлялось. Я считаю, что теперь пора вернуть все права этой отвергнутой воли к власти. Без уважения к этому заложенному в человеческой природе стремлению, человечество неминуемо докатится до анархической расхлябанности, от которой мы, кстати, уже не очень далеки. Настало время окружить волю к власти подобающим уважением при сохранении каждым чувства ответственности за себя. Воля к власти — великая, движущая сила. Вам понятно, о чем говорю?

— Не совсем, — признался Аарон.

— Возьмите, для ясности, то, что называют любовью. В реальной жизни основной стержень желания любви заключается в стремлении доставить другому человеку — или другим людям — счастье. Любовь горит самопожертвованием в пользу другого или других. Теперь произведем в этих отношениях перестановку. Вместо желания любви поставим стремление к власти. Тогда основной целью будет уже не счастье любимого или хотя бы самого себя, — счастье ведь только одно из многих возможных состояний, и мне противно думать, что можно стремиться к тому, чтобы свести все возможные для человека состояния к одному только счастью. Воля к власти не ставит перед собой такого рода целей. Это сила более изначальная, глубинная и темная. Ее основной пафос состоит в том, чтобы уничтожить, смести старые, пожелтевшие листья и дать жизнь молодым зеленым побегам. Эта сила существует сама по себе, она не ищет целей и оправдания вне себя, ей не нужно ни Бога, ни любимого человека… Разумеется, если есть воля к власти, должен быть и кто-нибудь, кого надо втянуть в сферу этой власти. Совершенно так же, как в любви необходимо, чтобы был любящий и любимый, так и при осуществлении воли к власти должен быть ведущий и ведомый.

— Как же знать, кто призван властвовать, а кто — подчиняться?

— Я говорил вам, что каждый человек должен руководствоваться голосом, идущим из глубины собственной личности. Только этим голосом, и ничем больше. Вы должны или властвовать, то есть подчинять себе, или любить, то есть подчиняться. И то и другое будет высшим выражением вашей личности. Многим людям чуждо желание власти. Они жаждут найти вождя. И это стремление объяснимо и естественно. Пусть они добровольно, в самой глубине своей, подчиняются влиянию более мощного, чем у них, духа, более сильной воле. Конечно, в наши дни, когда люди говорят, что нужен вождь, они часто подразумевают под этим словом простое орудие для выполнения своих целей. Как, например, Ллойд-Джордж: он только удобное орудие для достижения определенных целей! Я же говорю о других вождях и о другом подчинении. Заметьте не о рабстве, а о свободном подчинении. Я представляю себе глубокое, преданное, безграничное пожертвование себя другой, более героической, более могучей личности. В вас, Аарон, тоже живет потребность подчинения. Вам чуждо желание властвовать, подчинять. Вы тоже ищете среди людей героическую душу, которой вы могли бы доверчиво вручить свою неповторимую личность. Вы осознаете эту потребность. Правда? И вы знаете, что ее не удовлетворить в любовных встречах с женщинами. Дело не в любви, а в посвящении другому своей жизни. Вы знаете, что вам необходимо подчинить себя другому. Но что-то в вас восстает против этого. Вы бунтуете и, может быть, скорее согласитесь умереть, чем подчиниться. Что же — умирайте! Дело ваше.

Наступило долгое молчание. Затем Аарон пристально взглянул в лицо Лилли. Оно было хмурым, отчужденным и выражением своим напоминало лики византийских мозаик.

— И кому же мне следует подчиняться? — спросил Аарон.

— Это подскажет Вам Ваша душа, — ответил Лилли.

ТЕНЬ В РОЗОВОМ САДУ

У окна красивого домика на берегу моря сидел молодой невысокий человек и пытался убедить себя в том, что читает газету. Было около половины девятого утра. За окном головки вьюнков свешивались в утреннем свете солнца, точно склоненные маленькие огненные факелы. Молодой человек поглядел на стол, потом — на часы с боем, потом — на свои большие серебряные часы. Лицо его приняло выражение бесконечного смирения. Затем он встал и принялся задумчиво разглядывать развешенные по стенам комнаты картины, с особым, неприязненным вниманием задержавшись на «Загнанном олене». Попробовал приподнять крышку пианино, но обнаружил, что оно заперто. Заметив в маленьком зеркальце свое отражение, подергал темный ус, подмигнул и живой интерес мгновенно вспыхнул в его глазах. Наружностью он не обижен. Он подкрутил ус. Невысок ростом, зато подвижен и энергичен. Собственной физиономией он остался доволен, но, когда отвернулся от зеркала, в выражении его лица сквозила жалость к себе.

В подавленном настроении он отправился в сад. Его пиджак не выглядел плохо. Пиджак был новый, нарядный, он ловко сидел на уверенном теле. Молодой человек окинул взглядом пышно разросшееся около лужайки дерево, затем не торопясь двинулся к следующему объекту. Усыпанная красно-бурыми плодами корявая яблоня являла собой более обнадеживающее зрелище. Оглядевшись по сторонам, он сорвал яблоко, и повернувшись спиной к дому, решительно и резко откусил. К его удивлению, яблоко оказалось сладкое. Он откусил еще раз. Потом опять повернулся и уставился на окна спальни, выходившие в сад. Он вздрогнул, увидев женскую фигуру, но то была всего лишь его жена. Ее взгляд был устремлен вдаль, на море, по-видимому, она не замечала его.

Минуту-другую он пристально рассматривал ее. Миловидная женщина, она выглядела старше его, довольно бледная, но здоровая на вид, с исполненным страстного томления лицом. Ее роскошные, с рыжеватым отливом волосы волнами вздымались надо лбом. Она неотрывно глядела вдаль, на море, и, казалось, не имела ничего общего ни с мужем, ни с его мироощущением. Мужа задевало, что, погруженная в раздумье, она продолжала не замечать его; он нарвал коробочек мака и бросил их в окно. Она вздрогнула, взглянула на него с дикой улыбкой и вновь отвела взор. Затем почти тотчас же отошла от окна. Он направился в дом, ей навстречу. У нее была великолепная горделивая осанка, одета она была в платье из мягкого белого муслина.