— Я уж заждался, — сказал он.

— Меня или завтрака? — игриво спросила она. — Ты же помнишь, мы заказали на девять часов. Я думала, после путешествия ты мог бы и поспать.

— Ты же знаешь, я всегда просыпаюсь в пять и после шести больше не могу оставаться в постели. Валяться в постели в такое утро — все равно что в шахте сидеть.

— Вот уж не думала, что ты станешь здесь вспоминать шахту.

Она расхаживала по комнате, осматривая ее, разглядывая безделушки под стеклянными колпаками. Стоя неподвижно на коврике перед камином, он с некоторым беспокойством и с неодобрительной снисходительностью наблюдал за ней. Осмотрев апартаменты, она передернула плечами.

— Ну, — сказала она, беря его под руку, — давай, пока миссис Коутс не принесет завтрак, выйдем в сад.

— Надеюсь, она поторопится, — произнес он, потягивая ус.

Она рассмеялась коротким смешком и, выходя из комнаты, оперлась на его руку. Он закурил трубку.

Когда они спустились с лестницы, в комнату вошла миссис Коутс. Очаровательная старая дама, державшаяся совершенно прямо, поспешила к окну, чтобы получше разглядеть постояльцев. Ее фарфорово-голубые глазки сверкали, пока она наблюдала, как юная пара шла по дорожке, как легко и уверенно шагал он, поддерживая под руку жену. Хозяйка заговорила сама с собой на мягком йоркширском диалекте:

— По росту как раз вровень. По-моему, она не вышла бы за человека, который ниже ростом, хотя в остальном он ей неровня.

Тут вошла ее внучка и поставила на стол поднос. Девочка подошла к старушке.

— Он ел яблоки, ба, — сказала она.

— Да, моя ласточка? Если ему нравится, так чего ж, пускай себе.

В саду молодой, не обиженный наружностью человек с нетерпением прислушивался к позвякиванию чашек. Наконец чета приступила к завтраку. Он принялся есть, потом на миг остановился и сказал:

— Ты считаешь, что здесь лучше, чем в Бридлингтоне?

— Да, — сказала она, — неизмеримо! К тому же здесь я дома — для меня это не просто какая-то незнакомая деревушка на берегу моря.

— Сколько ты здесь прожила?

— Два года.

Он сосредоточенно жевал.

— Мне думалось, ты скорее предпочтешь поехать в какое-нибудь новое место, — произнес он наконец.

Она сидела совершенно безмолвно, потом осторожно пустила пробный шар.

— Почему? — спросила она. — Ты думаешь, мне здесь будет неприятно?

Густо намазывая хлеб апельсиновым джемом, он рассмеялся, успокаивая ее:

— Надеюсь, приятно.

Она опять не обратила никакого внимания на его слова.

— Но, пожалуйста, ничего не говори об этом в деревне, Фрэнк, — сказала она небрежно. — Не говори, кто я или что я прежде жила здесь. Нет никого, с кем бы мне особенно хотелось повидаться, а если меня узнают, мы никогда не сможем чувствовать себя свободно.

— Тогда зачем ты сюда приехала?

— Зачем? Неужели тебе не понятно, зачем?

— Если ты ни с кем не хочешь знаться — нет.

— Я приехала сюда повидать это место, а не людей.

Больше он ничего не сказал.

— Женщины, — сказала она, — не похожи на мужчин. Не знаю, отчего мне хотелось приехать… Но я приехала.

Она заботливо налила ему еще одну чашку кофе.

— Только, — продолжала она, — не говори обо мне в деревне. — Она неуверенно засмеялась. — Знаешь, не хочу, чтобы ворошили мое прошлое.

И она кончиком пальца стала перегонять по скатерти крошки.

Он пил кофе и смотрел на нее; облизав усы и поставив чашку, он флегматично заметил:

— Бьюсь об заклад, у тебя богатое прошлое.

Она смотрела на скатерть с немного виноватым выражением, которое льстило ему.

— Ну, — сказала она ласково, — так ты меня не выдашь в деревне, кто да что я, нет?

— Нет, — со смехом сказал он, успокаивая ее. — Не выдам.

Он был доволен.

Она ничего не ответила. Через минуту-другую она подняла голову:

— Мне нужно договориться с миссис Коутс и сделать разные дела. Так что сегодня утром лучше отправляйся гулять один. Обед у нас будет в час.

— Но ты не можешь договариваться с миссис Коутс целое утро, — сказал он.

— Ну и что ж… потом мне надо написать письма, надо вывести пятно с юбки. Сегодня утром у меня масса всяких дел. Лучше отправляйся один.

Он догадался, что она хочет избавиться от него, так что, когда она поднялась наверх, взял шляпу и, сдерживая возмущение, поплелся к скалам.

Вскоре вышла и она. На ней была шляпа с розами, поверх белого платья был наброшен длинный кружевной шарф. Заметно нервничая, она раскрыла зонтик от солнца, лицо ее было наполовину скрыто падавшей на него цветной тенью. Она шла по узкой дорожке, выложенной брусчаткой, истертой до основания башмаками рыбаков. Казалось, она сторонилась окружения, словно спасаясь в легком полумраке своего зонтика.

Миновав церковь, она пошла по проулку, пока не достигла высокой каменной ограды, тянувшейся вдоль обочины дороги. Она медленно пошла вдоль ограды и остановилась наконец у открытой калитки, проем которой светился, словно само воплощение света на темной стене. Там, в волшебном мире за калиткой, на залитом солнцем дворе, на синей и белой гальке, которой был вымощен двор, лежали причудливые тени, за ним пылала зелень лужайки, где стояло, сверкая по краям, лавровое дерево. Она на цыпочках, нервно вошла во двор, поглядывая на погруженный в тень дом. Незавешенные окна казались черными и безжизненными, дверь в кухню была отворена. В нерешительности она сделала шаг вперед, затем еще, сгорая от нетерпения, устремляясь в сад за домом.

Она добралась почти до угла дома, когда среди деревьев раздались тяжелые, с хрустом шаги. Показался садовник. Он держал плетеный поднос, по которому раскатывались крупные темно-красные ягоды переспелого крыжовника. Двигался он медленно.

— Сегодня сад закрыт, — сказал он спокойно миловидной женщине, которая застыла, готовая к отступлению.

От удивления она с минуту молчала. Как он мог вообще открываться для публики?

— А когда он открыт? — быстро сообразив, спросила она.

— Пастор пускает посетителей по пятницам и вторникам.

Она стояла неподвижно, медленно осмысливая сказанное. Как странно, подумать только, пастор открывает свой сад для публики!

— Но сейчас все пойдут в церковь, — сказала она, пытаясь уговорить садовника. — Здесь никого не останется, не так ли?

Он пошевелился, и крупные ягоды переспелого крыжовника покатились по подносу.

— Пастор живет в новом доме, — сказал он.

Оба стояли неподвижно. Ему было неловко просить ее уйти. Наконец она обернулась к нему с обезоруживающей улыбкой.

— Можно я одним глазком взгляну на розы? — спросила она с милым упрямством.

— Пожалуй, что ничего особенного не случится, — сказал он, отступая в сторону, — долго вы не пробудете…

Она двинулась вперед, мгновенно позабыв о садовнике. Лицо ее сделалось напряженным, движения — порывистыми. Оглядевшись, она заметила, что все окна, выходящие на лужайку — ни одно не завешено, — зияли темнотой. Дом выглядел запущенным, словно в нем уже не жили. Как будто тень пробежала по ней. Она пересекла лужайку, направляясь в сад, прошла через цветные воротца — арку из вьющихся пунцовых роз. Вдалеке расстилалась в утреннем тумане нежная голубизна моря с заливом и неясно чернел скалистый мыс, как бы разрезая синеву неба и синеву воды. Лицо ее просияло, преображенное болью и радостью. У ее ног сад круто спускался вниз, утопая в цветах; внизу за ним темнели макушки деревьев, скрывавшие ручеек.

Она повернула в сад, сверкавший вокруг нее залитыми солнцем цветами. Она знала один уголок, где под тисом стояла скамья. Дальше начиналась терраса, сверкавшая громадным разливом цветов, по обе стороны сада от нее вели вниз две дорожки. Она сложила зонтик и медленно пошла среди этого моря цветов. Со всех сторон ее окружали кусты роз, огромные кусты роз, розы, свисавшие или каскадом ниспадавшие с подпорок, застывшие на кустах. Если она поднимала голову, за садом как бы уходили вверх море и мыс.

Неторопливо шла она по дорожке, замедляя шаг, подобно человеку, возвратившемуся в свое прошлое. Неожиданно она потянулась к тяжелым пунцовым розам, нежным, как бархат, задумчиво, безотчетно касаясь их, — так мать иной раз ласкает ручку ребенка. Она слегка наклонилась вперед, чтобы вдохнуть их аромат. Потом рассеянно побрела дальше. Порой какая-нибудь огненная, не имеющая запаха роза заставляла ее остановиться. Она стояла и разглядывала цветок, словно была не в силах понять этого. Она вновь прониклась тем же нежным ощущением близости, стоя перед грудой опавших ярко-розовых лепестков. Потом ее изумила белая роза, в середине зеленовато-голубоватая, как лед. Так, не спеша, словно трогательная белая бабочка, продвигалась она по дорожке, пока не вышла наконец к маленькой террасе, сплошь усеянной розами. Казалось, их залитая солнцем, веселая компания заполняет все пространство. Их было так много, они были так ярки, что она почувствовала смущение. Казалось, они разговаривали и смеялись. Словно ее окружала незнакомая толпа. Это ее возбуждало, не позволяя замкнуться в себе. От волнения она раскраснелась. Воздух был напоен ароматом цветов.