…К концу войны они стали нервничать больше, чем мы. Они по ночам устраивали между своими и нашими окопами такое освещение, — знаете, ракеты, которые висят в воздухе и сияют ярче электрического света, — что мы могли об этом не заботиться. Да, они были гораздо нервнее нас…

Было уже около двух часов, когда Гербертсон ушел. Лилли, подавленный атмосферой, которую принес с собой его ночной гость, продолжал сидеть у своей лампы. Аарон встал, вышел с мрачным видом из-за ширмы и тоже подсел к свету.

— У меня делаются спазмы в желудке, когда я слышу рассказы об этой проклятой войне, — сказал он.

— И у меня тоже, — отозвался Лилли. — Вся эта война — только порождение больной фантазии.

— Однако, эта фантазия достаточно реальна для тех, кому пришлось испытать все это на самих себе.

— Нет. Менее всего реальна для них, — мрачно ответил Лилли. — Не более реальна, чем дурной сон. Пора, наконец, проснуться и стряхнуть с себя следы этого сна.

— А я думаю, что люди способны делать совершенно то же и наяву. Человек все такой же, каким был в древние времена. Такой он и есть, таким и будет. Поэтому никогда не переведутся и войны.

Лилли посмотрел на Аарона потемневшими от негодования глазами.

— Нет. Это ложь, — заговорил он возбужденным голосом. — Я знаю, что вся война была построена на сплошной лжи, и только ложью втягивали в нее людей. Лгали германцы, лгали мы, — все лгали, верили и хотели верить лжи.

— А вы? — неучтиво спросил Аарон.

— В моем сознании уцелела бодрствующая и трезвая крупинка, которая не переставала подсказывать мне, что война и весь вызванный ею отвратительный подъем воинственных чувств, — что все это только искусная проделка мошенников. Я и не дал втянуть себя в общий поток. Немцы могли бы застрелить моего отца, убить меня самого, натворить что угодно, — я все-таки внутренне не примкнул к войне. Если бы у меня был враг — я бы убил его. Но стать частицей того огромного отвратительного механизма, который они зовут войной, — на это я не пойду, хотя бы у меня изнасиловали десять матерей. Да, я с радостью убью своего врага и даже не одного. Но не в качестве безличного рычага этой подлой машины, войны!

Лилли произнес все это серьезно и с жаром, Аарон про себя улыбался его горячности. То, что говорил Лилли, представлялось ему пустой словесностью.

— Хорошо, — заметил он, — но что же теперь делать? Налицо имеются враждующие нации, в распоряжении которых есть весь механизм войны. Как помешать ее возникновению? Может быть, с помощью Лиги Наций?

— К черту их, все эти лиги! К черту организации, группы, массы! Единственное, чего я хочу — это вырваться из тисков этой общественности, быть за пределами общей свалки. Я хочу, чтобы во мне бодрствовало мое личное сознание; я не желаю течь в потоке массового психоза, участвовать в угаре действия скопом. Это худший из кошмаров. Я убежден, что нет человека, который мог бы в состоянии бодрствующего и ясного сознания пустить в ход ядовитые газы. Такого человека нет на свете. Только, когда его окутает тяжелая одурь толпы, когда им овладевает беспомощная пассивность массового психоза, — только тогда он способен на все. Тогда человек может достичь последнего предела низости.

— Напротив, — именно стоящие вне толпы люди и изобретают ядовитые газы и учат других пользоваться ими, — возразил Аарон. — И нужно признать, что в некоторых отношениях их деятельность бывает полезной. Что было бы с нами теперь, если бы у нас не было газов против немцев?

Лилли встал. Лицо его приняло сухое и враждебное выражение.

— Вы действительно так думаете, Аарон? — спросил он, глядя в лицо собеседника.

Аарон смущенно потупился под его жестким взглядом.

— Мне кажется, так думает всякий, трезво смотрящий на вещи человек, — ответил он.

— Послушайте, мой друг, — с подчеркнутой холодностью произнес Лилли. — Теперь поздно учить меня трезвому взгляду на вещи. Если вы держитесь таких мнений, вам нет места в моей комнате. Можете одеваться и идти вслед за Гербертсоном.

Аарон с изумлением посмотрел на Лилли.

— Нельзя ли отложить до завтра? — не без скрытой иронии, но совершенно хладнокровно спросил он.

— Хорошо. Только прошу вас уйти завтра пораньше.

— Слушаю-с. Теперь я понял, что с вами нужно непременно во всем соглашаться. Это та плата, которую вы требуете за свои благодеяния.

Лилли ничего не ответил. Аарон снова лег в постель, посмеиваясь про себя событиям этой ночи. Ироническое настроение, впрочем, не мешало ему быть несколько озадаченным таким оборотом дела.

Когда мысли стали путаться в его сознании и он находился уже на грани сна, Лилли подошел к его изголовью и, отчеканивая слова, произнес:

— Да, я не желаю иметь друзей, которые в основных вещах не согласны с моими взглядами до самой глубины. Друг — это тот, с кем ты заодно и в жизни и в смерти. Если же вы заодно со всеми прочими, то вы — их друг, а не мой! Так будьте же их другом и пожалуйста оставьте меня одного. Вы ничего не должны мне, — можете уходить спокойно. Довольно с меня друзей, которым нужно от меня все что угодно, кроме меня самого. И еще позвольте мне вам сказать, — продолжал Лилли после некоторого молчания, — что ваши героические Гербертсоны приносят обществу гораздо больше вреда, чем пользы. Эти великолепные герои по возвращении домой представляют собой весьма печальное зрелище. Единственное оправдание, какое можно найти для войны, заключается в том, чему она нас учит. Но чему же научились ваши Гербертсоны? Подумали ли вы: почему у стольких из них бывает то, что они называют предчувствием смерти? Потому что они безотчетно чувствуют, что дальше им нечем жить. У них нет героизма жизни, — только героизм смерти. Перед ними дилемма: умереть или влачить ненужную жизнь…

Лилли внезапно прервал свою взволнованную речь, отошел от Аарона и стал молча ложиться. Аарон повернулся к стене и заснул.

Когда он проснулся на следующее утро и увидел Лилли, бледного, с замкнутым и отчужденным выражением лица, он понял, что ночной разговор не прошел бесследно. В обращении с ним Лилли был вежлив, даже слишком вежлив, и это устанавливало между ними какое-то, наполненное холодом расстояние. Утренний завтрак прошел вполне мирно, но Аарон понял, что ему надо уходить. Было что-то в том, как держался Лилли, что словно указывало Аарону на дверь. Не без смущения и досады, приправленных некоторой долей молчаливого юмора над создавшимся положением, Аарон собрал свои вещи. Затем надел пальто и шляпу. Лилли сидел за своим столом, будто бы поглощенный писанием:

— Итак, — нарушил молчание Аарон, — я надеюсь, что мы все-таки еще увидимся.

— Разумеется, — ответил Лилли, вставая. — Наши пути, конечно, еще пересекутся.

— Когда вы уезжаете?

— Через несколько дней.

— Ну, так я еще забегу повидать вас перед отъездом. Хорошо?

— Отлично. Буду вас ждать.

Лилли проводил своего гостя до первых ступеней лестницы, вернулся в свою комнату и плотно закрыл за собой дверь.

По окончании оперного сезона Аарон получил от Кирилла Скотта приглашение присоединиться к обществу молодых музыкантов, поселившихся для отдыха в деревне, на морском берегу. Аарон согласился и отлично провел там целый месяц. Молодым людям с музыкальными наклонностями и вкусами богемы нравилась роль покровителей этого флейтиста, которого они объявили замечательным музыкантом. Имея состоятельных родителей, эти юные господа могли себе позволить приятное самолюбию и не очень обременительное для кармана удовольствие — оказывать легкое и весьма непостоянное покровительство талантливым, но необеспеченным собратьям.

Но в начале сентября приятная компания рассеялась. Один из ее участников затащил флейтиста еще на несколько дней к себе в усадьбу, для услаждения гостей. Затем Аарон вернулся в Лондон.

В Лондоне он почувствовал себя несколько растерянным. Он не знал, на что решиться. Покровительство чужих молодых людей, моложе его самого, начинало тяготить его. Опостылела и постоянная подневольная работа в оркестре. Хотелось чего-то другого. Тянуло еще раз исчезнуть. Но тут подступили угрызения совести и беспокойство о семье. Ранняя, подернутая дымкой грусти осень настраивала его на идиллический лад. Он сел в поезд и поехал домой.