Пришли письма от Николеньки и от тетеньки Ергольской. Держа в руках написанное по-французски долгожданное письмо тетеньки, он, измученный неудачными хлопотами, изнурительной болезнью, безденежьем, одиночеством, тревогой, наконец, неизгладившимся впечатлением от ужасного сна о Митеньке, заплакал.

Однако мысль о том, что он выздоравливает, придала ему силы. Он из глотки вырвет у всех этих генералов и полковников, восседающих в штабе корпуса, свое зачисление на военную службу!

Николенька с юмором рассказывал в письме, как он ехал из Тифлиса к месту службы, как к нему пристал странный тульский дьячок, один из тех путешественников, о которых даже в «Сентиментальном путешествии» Стерна ничего не сказано, и как его, Николеньку, задержали на станции Душет на том основании, что тут случилось несчастье, а именно, по словам смотрителя, «у грузинского князя неизвестные хищники украли голову». В Старогладковской Николенька застал дворовых Дмитрия и Алешку, письмо от Валерьяна Толстого и сестры Маши и несколько писем от этого плута Андрея, яснополянского управляющего.

«В одном он пишет, что он задним умом умен, а мне кажется, что он глуп и сзади и спереди», — замечал Николенька. Николенька описывал охоту, на которую выезжал с кумыцким князем Арслан-ханом, и тут же пожаловался на лошадей: лошади его объедают. Он собирался их продать, в том числе и белую лошадь Льва. «Она ужасно худа, и нет надежды ее поправить», — сообщал он. За белую лошадь предлагали тринадцать монет. «Не знаю, что делать, но кажется и ее продам за что бы ни было…» — заканчивал Николенька.

Отчет брата был довольно подробный, но Льву он показался сжатым, и он в ответном письме, которое было в три раза короче Николенькиного, съязвил по поводу того, что брат назвал свое письмо длинным посланием, тогда как оно написано на одном листе почтовой бумаги и напоминает письмо диккенсовского мистера Микобера — по слову в строке.

Несмотря на одолевавшую его слабость, Лев Николаевич отвечал брату в тон. Он просил его каждый почтовый день вытаскивать из своего стола по одному листу, изукрашенному, как всегда, привычным его руке изображением чертей, и заполнять. «По крайней мере это будет для меня доказательством, что неизвестные хищники покуда не украли твою голову», — писал он.

Ему было жаль продавать белую лошадь. Ему воображалось, как она скачет по торам и нюхает траву. Такая прекрасная лошадка! Все понимает. И он написал, что за тринадцать рублей лошадь отдавать не надо. И тут же, перечислив все свои расходы — двадцать рублей на докторов-коновалов, двадцать на аптеку и так далее, — попросил у брата сто сорок рублей.

У него было три брата, и все — разные. Писать к Николеньке было легко: он не обзаводился, подобно Сереже, цыганками как спутницами жизни, они не рожали ему детей. Пусть Маша — не цыганка Маша, а сестра Шушка (братья дали ей это прозвище в детстве, когда она вместо «сушки» говорила «шушки») — жалеет Машу-цыганку и уверяет, что та любит Сережу бескорыстно, хорошего во всей этой истории мало.

Как младший брат он должен написать Сереже первый, но избежать прямого разговора не может. Не может ограничиться пустой болтовней — о погоде, о собаках. Он должен высказать свой взгляд… и при этом избежать грубой прямолинейности.

Он начал письмо к Сереже изложением своих дел и кончил рассказом о знакомцах, которых, в Тифлисе всего три: Багратион, князь Барятинский, тот, что предводительствовал в набеге — «ты понимаешь, на какой ноге может быть знаком юнкер с Генералом», — и помощник аптекаря. По этому поводу он вставил: «Я уверен, что князь Барятинский никогда не воображал, в каком бы то ни было списке, стоять рядом с помощником аптекаря, но вот же случилось».

Он тут же заметил, что его не развлекает посещение князя. Он и верно бывал у Барятинского редко — раза два. Ему вспомнился кстати Костенька Иславин (этот принадлежал к той самой семье Исленьевых, которую Лев Николаевич избрал в качестве прототипа для своего романа, хотя Исленьевых непроизвольно вытесняли в романе Толстые, а Толстых и вообще реальных лиц и реальные события нередко — вымысел). Костенька Иславин в Петербурге упорно доказывал ему, что он, Лев Толстой, ноль и ничтожество в сравнении с такими высокими господами, как Кочубей и Нессельроде, что он перед ними должен в случае чего пасть на колени, ибо для него было бы великой честью разговаривать с ними, на что он, впрочем, не должен и надеяться…

Лишь где-то в середине письма Леушка, пообещав с явной издевкой над языком, военных реляций, что скоро он будет готов «способствовать с помощью пушки к истреблению коварных хищников и непокорных Азиятов», коснулся взрывчатой темы, вокруг которой так долго ходил. Он написал как о чем-то само собой разумеющемся: он знает, рано или поздно Сергей должен будет разойтись с Машей, и чем раньше, тем лучше, — тут лопнет «не цепь, а тонкий волосок, который смыкает сердца любовников».

Он ничего не имел против Маши, цыганки, и только считал невозможным брак Сережи с ней. Поэтому в конце, в небольшой приписке, он с шутливой просьбой обращался к Маше: пусть она родит мальчика и назовет Львом, а он, задолжалый и погорелый помещик, на последние деньги пришлет для ребенка канаусу.

Льву Николаевичу казалось, что в письме к Сереже он удачно выполнил свою задачу: тонко предостерег и выразил — без нажима — свой вполне определенный взгляд…

Возможно, он был бы иного мнения о своей миссии, когда бы мог предвидеть, что «тонкий волосок» будет связывать Сережу с цыганкой Машей долгие-долгие годы и через шестнадцать лет они обвенчаются, а к тому времени Маша народит Сереже одиннадцать детей.

Он шел по улицам Тифлиса в своем легком пальто от лучшего петербургского портного Шармера и в складной шляпе с пружиной, за которую заплатил здесь, в Тифлисе, ни мало ни много — десять рублей. Он возобновил осаду штаба Отдельного Кавказского корпуса. У генерала Бриммера была своя канцелярия. Начальник канцелярии, один из тех людей, из которых даже под прессом не выжмешь лишнего слова, тыкая ему в грудь какой-то бумагой, сказал, что, не сдав экзаменов по нескольким предметам, нечего и думать о получении звания унтер-офицера, и добавил:

— Отправляйтесь в Мухровань, там заседает комиссия.

Он не хотел ехать в эту чертову Мухровань, за десятки верст, он был еще слишком слаб. И обратился к неизменному своему Санчо Пансе. И этот Санчо Панса, то есть Багратион, устроил так, что он мог сдавать здесь, в Тифлисе.

Он пришел в пахнущую свежей краской просторную комнату в здании штаба и там застал двух подполковников и нескольких поручиков и подпоручиков. Это и была комиссия. Члены комиссии лишь поинтересовались, кто он и зачем явился.

Двое поручиков провели его в другую комнату. Пригласили к доске и стали гонять по геометрии. Он перемазался мелом, однако выдержал гонку. Затем поручики усадили его за стол, дали бумагу и карандаш, продиктовали алгебраическую задачу. Он минут пять-шесть грыз карандаш — и решил. Ему начали задавать вопросы. Господа поручики вогнали его в пот.

— Очень хорошо, — сказал один из них. — Завтра будете сдавать историю и географию.

И он таким же порядком — без предварительной подготовки — сдавал историю и географию. Тыкал пальцем в карту. И даже в немую. Сам не думал, что вспомнит. А вспомнил. И по истории. Особенно удачно получилось про Екатерину II: ведь в Казанском университете он самостоятельно изучал «Наказ» Екатерины. Либо он действительно много знал, либо экзаменаторы были покладистые люди, но он опять услышал это «очень хорошо» и на листе ведомости увидел пятерку.

И наконец он сдал педагогам в штатском, но в присутствии подпоручика грамматику и иностранные языки: собственно, французский, потому что по немецкому был не экзамен, а так — тары-бары. Слава богу, он получил высший балл по всем предметам.

Он отправился к генералу Бриммеру. Тот же начальник канцелярии преградил ему путь, сказав: