— Генерал болен, но завтра обещал вас принять у себя на дому.

На следующее утро он отправился к этому — грех жаловаться — терпеливому немцу. Навстречу вышел адъютант.

— Генерал болен. Но он сказал, что, как только придут бумаги, вы будете зачислены в двадцатую артиллерийскую бригаду фейерверкером. В четвертую батарею. Вы представили свидетельство от врача?

Ах, вот что! Самое главное!..

Военный врач, бледное лицо и тощая фигура которого приводили на память латинское изречение: «Врачу, исцелися сам», дал свидетельство, и этот чудесный князь Багратион сказал:

— Вы можете не ждать бумаг, без вас все сделают.

Лев Николаевич взял подорожную на девятнадцатое декабря. Он только что получил деньги от плута Андрея, управляющего, и расплатился с хозяйкой, с ресторатором — словом, покрыл все долги. Оставалось лишь на дорогу, да и то в обрез. Они с Ванюшей по нескольку раз в день бегали на почту в ожидании письма и документов от Николеньки, а в промежутке Лев переписывал «Детство» и играл на фортепьяно любимые пьесы Бетховена и Моцарта. Он наслаждался гармонией, стараясь забыть обо всех на свете указах, приказах и управлениях.

И именно девятнадцатого пришло письмо от Николеньки, и тот писал, что через Алексеева получены и высланы ему метрика, свидетельство от университета и, наконец, еще одно свидетельство: о происхождении. Но о необходимом указе об отставке от гражданской службы — ни слова. Заколдованная бумага!

Он кинулся в штаб, так как лишь князь Барятинский мог ему помочь во всех этих запутанных делах. Но князя Барятинского уже и след простыл! Он уехал к себе — на левый фланг… Значит, некая нечистая сила не хотела, чтобы он, Лев Толстой, делал фрунт и ел глазами начальство. Как не прийти от всего этого в отчаяние!

Бриммер был все еще болен, но Лев отправился знакомой дорогой к неизбежному начальнику канцелярии, стареющему человеку, у которого жизнь словно вырубила на лице печать сухости и неудовольствия.

— Буду ли я принят без указа об отставке? — усваивая сухой тон начальника, сказал Лев Николаевич.

— Ни в коем случае! — ответил начальник, на этот раз с некоторым сочувствием.

«Ну и черт с вами!» — чуть не сказал Лев. И подумал о том, что пора бы ему плюнуть, отбросить всякую мысль о военной службе, потому что и без военной службы можно найти в жизни занятия.

Он отложил отъезд. Через два дня должна была прийти следующая почта, и он решил дождаться, ибо ведь Николенька мог просто по забывчивости не упомянуть про указ, про этот несчастный указ…

Документы пришли не через два дня, они пришли через девять дней, но указа об отставке среди них не было. Хороша сказка про белого бычка! Зачем он тратит время на суету? Зачем? Он не хочет, чтобы близкие о нем говорили, будто он баклуши бьет. Помещик из него не получился. Канцелярский служащий — тоже.

Он пошел к своему ныне незаменимому, ныне неизменному другу Багратиону. Багратион выслушал его и, осененный догадкой, сказал:

— А не пойти ли вам к исполняющему должность начальника штаба обер-квартирмейстеру Вольфу?

— Может, мне к самому наместнику Воронцову пойти? — угрюмо пошутил Толстой.

И он пошел к генералу Вольфу. Он ворвался ядром, почти растолкав всяких там адъютантов и штаб-офицеров, и этот удачливый человек — в сорок лет генерал! — принял его.

Генерал Вольф, у которого только фамилия была немецкая, а имя и отчество русские — Николай Иванович, — склонив голову, выслушал Льва и с лаконизмом делового, энергичного человека сказал:

— Придите через четыре дня, я постараюсь все сделать. Приготовьте прошение на имя государя императора.

Как они с Ванюшей ни экономили, но все деньги были истрачены, а между тем… между тем не мог же он двинуться в дорогу, если ему оставалось только вырвать бумагу… И он глядел в свой садик и на гостеприимные тифлисские улицы и думал о том, что, будь деньги, можно бы и здесь жить, не ропща на судьбу. Ведь к походу он все равно не поспел…

На следующее утро он уже был в канцелярии Бриммера, чтобы узнать, как пишется прошение.

— Тут недоразумение, — сказал начальник канцелярии, видимо наслаждаясь той привычной служебной субординацией, которая заставляет непосвященного спотыкаться и падать ото раз на дню. — Генерал Вольф, должно быть, вас не понял. Он не станет заниматься этим делом, потому что оно его не касается.

Лев почувствовал себя выбитым из седла. В первую минуту он отчаялся. Но упрямство прочно засело в нем. Не оглядываясь на канцелярию с ее высокими окнами и роскошным начальником, он пошел в приемную Вольфа. Здесь удивились его настойчивости. Но он вновь попал к Вольфу и, не дав генералу открыть рот, пересказал слова начальника канцелярии.

Генерал остро взглянул на него и тоном, за которым скрывалось: «Я по своему положению наверное не ниже Бриммера и его подчиненных», сказал:

— Никакого недоразумения нет. Я вас отлично понял. Прошение при вас?

— Я еще не написал его.

Генерал посмотрел на часы.

— Сегодня не успеете. А завтра Новый год. Придется вам денек потерпеть.

Денек! Он начал хлопоты еще в Старогладковской и, значит, терпит уже четыре месяца! А еще ничего нет. Никакого результата! И конечно, генерал не знает, что у него ни гроша в кармане!

Придя домой, он старательно начал прошение:

«Всепресветлейший, державнейший, великий государь Император Николай Павлович, самодержец Всероссийский, государь всемилостивейший…» Он перечислил в прошении все бумаги, которые представляет. Среди них была и необходимая подписка о непринадлежности к тайным обществам. Из письма Сережи он узнал номер указа об его отставке и вместе с другими документами назвал указ. Должна же наконец прийти эта пропавшая грамота!

Он говорил себе, как впоследствии Кутузов в его романе «Война и мир»: «Терпение и время». И снес в канцелярию бумагу на имя царя. Вольф оказался верен своему слову: на следующий день начальник канцелярии Бриммера нехотя подал Льву Николаевичу бумагу: это был приказ отправиться к своей батарее в качестве вольноопределяющегося. Начальник показал ему также бумагу в 4-ю батарею, написанную по приказу Вольфа. В бумаге говорилось о желании Льва Толстого поступить на службу и далее: «…но так как отставки его еще нет и он не может быть зачислен юнкером, то предписываю вам употребить его на службу с тем, чтобы по получении отставки зачислить его на действительную службу в батарее».

— Приказ о зачислении фейерверкером четвертого класса будет послан, как только получим указ об отставке, — сказал начальник, и в голосе его слышалось: езжай, друг, надоел вот так!

Лев Николаевич не придал никакого значения будущему времени в устах начальника канцелярии. Довольно с него! Он уже сегодня не коллежский регистратор. Он фейерверкер. Унтер-офицер. Он считал, что приказ взял штурмом. Оставалось ехать, снять свое модное пальто, надеть короткий мундирчик, серую шинель, сапоги по самые бедра, пояс с подсумком. Желание его опережало события.

Странная вещь, думалось ему: другие считали бы для себя несчастьем попасть в армию, да еще в Кавказский корпус, а я радуюсь. Возможно, уезжая на Кавказ, я поступил необдуманно. Но я не раскаиваюсь. Хотя бы искупить недавнюю праздную беспутную жизнь! Я еще слишком мало испытал, а что такое жизнь без испытаний? И разве на Кавказе я не стал нравственно чище?

Дата выступления, названная в Николенькином письме — пятое января, — отчасти обнадежила его. Но он знал: все равно не успеть, если даже скакать на лошадях без памяти.

Он не мог скакать, потому что сидел без гроша и вновь был всем должен. Несколько дней назад он написал тетеньке, чтобы староста прислал восемьдесят рублей. Этих денег ждать долго, и он надеялся здесь, в Тифлисе, раздобыть на прожитье и проезд почтовыми лошадьми. Проезд был недорог: по полкопейки с версты за каждую лошадь. Но где взять?

Он как-то не решался просить у кого-либо… И они в ожидании сидели с Ванюшей на овощах и самых дешевых блюдах.