— Не вини меня, Алеша. И ты, Илюша, — сказала Верочка. — Я должна была подсказать первая. Если бы ты приехал один, может, ничего бы этого не случилось.

— Вы не виноваты, — ответил Алеша.

— Переверну всю землю, но найду! — Илья словно встряхнулся.

Перед входной дверью Алексей обернулся. Верочка стояла наверху, провожая их глазами. Он задержался на секунду, кивнул, и это означало: я не вернусь без Вовы.

…Втайне братья надеялись найти Володю в тот же день или назавтра. Они ошиблись, и закралось сомнение: Володя мог уехать из города. Да, тогда придется переворачивать землю. Тогда придется… Кто знает: что придется?..

Они жили как на биваке. Поздним вечером только и было сил — до постели добраться; а с зари возобновлялись тревожные цыганские поиски-блуждания по трущобам и клоакам большого, войной и блокадой разоренного города. Удивились: до сей поры по-настоящему города, и особенно черного двора его не знали!

И нашли все же. Лишь через неделю. Под вечер. В одном из подвалов, где ютились беспризорные. Рука у Володьки была перевязана у запястья грязной тряпкой. Так, объяснил он, растяжение жилы. Драка была. Не очень большая. Главное: боязно стать убийцей.

Старших братьев этими словами точно стукнуло по голове. Не сразу опомнились…

Вова молча, не прерывая, выслушал Илью. И не стал более ни расспрашивать, ни сопротивляться. Видно, и до него дошел тот ранее других, ранее Ильи угаданный, детским чутьем угаданный смысл. Он был доволен. Но подумал: всем вместе нам трудно будет жить. Илье трудно. Я пойду к тетке. И тут же пришло убеждение: недолго он проживет у нее. Убежит. Другого выхода нет. А Илья молодец.

…Они словно сошлись из дальних стран и сидели рядышком на той же Володиной койке и говорили о матери, об отце с Саней, о Николаше, который, конечно, со временем приедет в Саратов, о Фонареве, уехавшем лечиться. И о новой жизни и театре, о влечении к женщине, которое заметно начало проявляться у Николаши да и у Алеши тоже, и Илья сказал, что всему приходит свое время и что главное — они должны держаться, крепко держаться вместе и тогда ничто не страшно. И у Ильи загорелся свет в глазах…

И снова о театре и Орленеве, о профессии Ильи и пока еще неясном будущем Алеши с Вовой. По словам Ильи выходило, что даже на фронте случалось не одно тяжелое, похожее на кошмар, а подчас и очень странное, необыкновенное, даже смешное, и это смешное шло рядом с совсем не смешным, но ободряло, как ободряет дружба, которая между ними будет тем более тесная, что они братья…

Посвежело, и настал рассвет, а они и не заметили. Быть может, это была самая великая ночь в их жизни.

Жанр романа или повести о великом писателе, художнике, скульпторе утвердился в литературе, и доказывать его право на существование не приходится. «Годы сомнений и страстей». посвящены кавказскому периоду жизни Льва Толстого (1851—1853). Это первый — и не только в советской литературе — или один из первых романов о Льве Толстом. Я пришел к этой теме через многолетние свои историко-литературные и творческие опыты. Понятно, художественное изображение Толстого хотя бы и на протяжении всего лишь двух с половиной лет его жизни — своего рода сверхзадача, и речь может идти лишь о приближенном решении ее, о той или иной степени успеха.

Толстой всю жизнь был в поисках. Он весь — противоречие, весь — борьба. Тем и интересен. Но в этом и сложность воссоздания его образа. Конечно, и в противоречиях Толстого было свое единство, цельность могучей, львиной натуры, глубокого ума, творческого гения. Это-то я и старался в меру своих сил показать в романе.

Страстный ригоризм и аскетизм — и увлечение «приманками жизни», порождавшееся огромной жаждой жизни, как и многое другое, были одним из важных противоречий жизни и творчества Льва Николаевича, противоречий, без которых невозможно понять формирование его личности, понять его рассказы «Записки маркера», «Святочная ночь», многие страницы «Войны и мира», «Анны Карениной», «Воскресения»… Нравственные искания, неутомимая работа по самоусовершенствованию отнюдь не кончились в кавказский период, они продолжались в течение всей жизни Толстого. Но уже в ранний период Толстой сознательно, упорно, не жалея сил, вырабатывал в себе человека и писателя, и дать живое представление об этом поучительном примере — серьезная и увлекательная цель. Да и многие эстетические принципы молодого Толстого сохранили значение по сей день.

Мне хотелось нарисовать образ реального Толстого, и, естественно, я пользовался дневниками и перепиской Толстого с близкими и родными, воспоминаниями о нем, историческими материалами. Как и в каждом художественном произведении, в моем романе имеет место вымысел. Но я старался сообразовать его с личностью Толстого, как я ее воображаю.

По ходу повествования мне иной раз приходилось касаться тех эпизодов и лиц, о которых Толстой написал в рассказе «Набег», в повести «Казаки». Это необходимо было для сохранения целостности сюжетной канвы и изображения реальных условий жизни Толстого. При этом я, разумеется, избегал каких бы то ни было заимствований из текста Толстого и, где считал нужным, ссылался непосредственно на этот текст.

Вечером в начале июня 1851 года в одном из домов казачьей станицы Старогладковской Кизлярского округа стоял перед горящей свечой молодой человек с усиками, с глубоко посаженными серыми глазами и несколько озадаченно спрашивал себя: «Как я попал сюда? Зачем?..» Этот молодой человек был Лев Толстой. Ему шел двадцать третий год. Он был младшим из четырех братьев. Дмитрий был на год старше, Сергей — на два, Николай — на пять. Единственная их сестра Марья была моложе всех, она родилась в 1830 году. На Терек после путешествия по России, по Волге, Лев прибыл с самым старшим, Николаем Николаевичем, или Николенькой, подпоручиком-артиллеристом. В Старогладковской располагалась Николенькина батарейная 4-я батарея 20-й артиллерийской бригады.

Зачем? Ответ не шел на ум, подавленный неизвестностью, одиночеством. Чужой край, пока еще чужие люди. Вот уже и день прошел, и другой, и третий, и все без событий. Оттого и грусть, неопределенная, — она преследовала его долгими вечерами. Он допытывался причин ее и думал о том, что на Кавказе можно ожидать только смерти. И вдруг поймал себя на мысли о том, как он будет вскоре красоваться на коне, в черкеске, и волочиться за касатками — казачками.

Подобные странные противоречия он наблюдал в себе и раньше. О них ему хотелось сказать и в начатом романе «Четыре эпохи развития». Начатом недавно. Для чего? Чтобы объяснить ту пору жизни, когда беспричинная радость и веселость сменяется первыми серьезными размышлениями, а затем и глубокими всеобъемлющими вопросами о человеке, о бытии.

Он начал размышлять еще в годы отрочества. А после — Казань, университет… Духовная атмосфера вокруг была насыщена философскими спорами. Увлечение Гегелем — не исключая и тех, кто его не понимал… Как, впрочем, отчасти и Сен-Симоном и Фурье. В те казанские годы Лев много читал: Лермонтова — стихи и поэмы, Пушкина, Гёте, Гегеля, Белинского, Монтескье… И особенно Руссо. Он прочитал все двадцать томов Руссо и носил на груди медальон с его изображением. Читал запоем, и потом многое пришлось перечитывать заново.

В эти первые по приезде дни Лев не нашел на Кавказе того, что ожидал: исполинского, поражающего… По дороге из Кизляра, в ясное утро, на одном из поворотов ему удалось увидеть вершины Казбека и Эльбруса. Это было вроде минутного видения. Но оно запомнилось, запечатлелось. А здесь — равнина, лес, Терек. На севере — Ногайская, или Моздокская, степь, пески.