Лев подумал и вычеркнул первую страницу — объяснение характера и цели записок. Затем перечеркнул письмо maman к Володе, как бы открывающее тайну семьи и причину ее, матери, страданий, ответ Володи и некоторые фразы, слова, показавшиеся ему ничего не выражающими или неуместными. Он удивлялся, как славно, будто и не им, написаны одни страницы и как дурно, очень дурно и тоже будто не им — другие. Но это ему казалось — дурно, а на самом деле ни дурных, ни очень дурных страниц не было.

Многое в рассуждениях о Грише ему представилось лишним, весь этот длинный спор папа и maman о юродивом и вообще о блаженных, сумасшедших и об их вздорных, по мнению отца, предсказаниях, и он задумался. Вздохнул и отложил рукопись в сторону. Он начал понимать, что писательский труд — тяжелое бремя. А есть ли у него талант? И хватит ли сил? Но ведь если отнестись строго, то и у Стерна обнаружишь отступления, без которых можно бы обойтись.

Впоследствии — да уже и в это время — Лев Николаевич не раз думал, как у него хватило решимости сразу взяться за эпопею: «Четыре эпохи развития», первой частью которых было «Детство», рисовались Толстому как эпопея о человеке и его отношениях с людьми, со средой, как роман воспитания, наподобие произведений Руссо, роман нравственный, психологический, социальный, философский — и вполне русский. Непохожий на западные образцы.

Тысячи художественных деталей, ходов, картин. Пугающая сложность решений о построении, композиции. А люди? А идеи? А язык? А культура и образование века? Когда он, наряду с другими главами, отграничил главу «Князь Иван Иваныч», он написал об этом человеке большого света: «Он прочел все, что было написано во Франции замечательного по части философии и красноречия в XVIII веке, основательно знал все лучшие-произведения французской литературы, так что мог и любил часто цитировать места из Расина, Корнеля, Боало, Мольера, Монтеня, Фенелона; имел блестящие познания в мифологии и с пользой изучал, во французских переводах, древние памятники эпической поэзии, имел достаточные познания в истории…» Все это Лев Николаевич мог сказать и о себе. Он продолжал далее: «…но не имел никакого понятия ни о математике, дальше арифметики, ни о физике, ни о современной литературе: он мог в разговоре прилично умолчать или сказать несколько общих фраз о Гёте, Шиллере и Байроне, но никогда не читал их».

А вот это для молодого Толстого было бы невозможно. Он читал и Гёте, и Шиллера, и Байрона, как и многих других. Он в свои молодые годы стоял много выше не только старого князя Ивана Иваныча с его «французско-классическим образованием», но и большинства современников, продолжая, однако, стремительно и вдумчиво пополнять свое образование. Но в лето 1851 года он знал одно: из его «Четырех эпох» пока набросан хаотически лишь эскиз первой книги.

Едва он успел отрешиться от лиц и картин, которые лепил в своем воображении, как его стало мучать, что он слишком благополучен, еще ни разу не попал в трудное положение, не ощутил опасности — а ведь только в минуты опасности проверяется душевная сила человека, самообладание.

Среди этих размышлений его застал Садо Мисербиев, торжественный, в черкеске с газырями, в вырезе которой виден был новый белый бешмет. Садо, смущаясь, чуть выкатывая глаза, сказал, что они с Толстым непременно должны стать кунаками, то есть друзьями, готовыми пойти один за другого на всякую жертву и делиться всем, что имеешь. Что ж, он согласен был стать Садо кунаком, и тот повел его с собой в аул. Лев Николаевич вновь залюбовался этими грудами камней, висящих на высоте, и шумным кипением воды возле мельниц, куда приходили местные женщины и ногами стирали белье. Татарки — здешние русские, будь то казаки или солдаты, зачастую всех мусульман, хотя бы и принадлежащих к разным народностям, называли татарами — были одеты бедно, но пестро, и среди них было много молодых и статных.

В сторонке группа женщин пела какую-то песню, и Лев Николаевич спросил:

— Что они поют?

— Эти женщины — из Дагестана, — ответил, вслушиваясь, Садо. — Они просят бога послать дождь. Они поют так:

Проходя аулом, мимо домов с плоскими крышами, Лев Николаевич отметил про себя, что и на Кавказе одни бедны, а другие живут в достатке. И сакля Садо, вернее, его отца, была отнюдь не бедная. Широкий, хорошо устроенный двор, навес над входом, добротные ставни, внутри помещения ковры, диваны, оружие, серебро. И недвижимое, и движимое имущество было у старика Мисербиева в недурном состоянии.

Садо ввел своего нового друга в кунацкую. Тут было прохладно, немножко сумрачно. Садо вышел, затем внес в глиняных горшках и разлил по красивым расписным тарелкам жирный суп из баранины и рядом поставил тарелочки с очищенным луком. Садо энергично черпал ложкой, макал в тарелку кусок плоского белого хлеба и заедал луком, хрустевшим на зубах.

— Кушать надо, — сказал он. Скользнул в дверь. Тихо, незаметно, как-то боком вошел вновь, и на столе оказалась миска: плов из риса с кишмишом.

Из чеченцев одни не прикасались к вину, другие, нарушая запрет, пили. Садо слегка нарушал. И на столе появилось вино. Льву Николаевичу нравилась кавказская кухня. И он ел и пил.

Садо вывел его во двор, и Лев Николаевич увидел перед собой породистого кабардинского коня, привязанного к столбу. Конь выгибал шею и бил копытами. Сказочный конь. Из «Тысячи и одной ночи».

— Это твой! Возьми, — с возбуждением сказал Садо.

«Не иначе у кого-либо в округе увел», — подумал Лев Николаевич.

— Нет, — сказал он. — Это слишком дорогой подарок, мне будет неудобно перед офицерами. Я возьму только уздечку.

— Зачем обижаешь?! — сказал Садо, несколько картинно становясь перед ним.

Но Лев решительно повторил свое «нет». И Садо вновь повел его в помещение. Толстой хотел выбрать что-нибудь попроще, однако Садо заметно оскорбился. Садо снял со стены шашку в серебряных ножнах и поднес. Этой шашке цена была не менее ста целковых! Однако пришлось взять.

— У моего брата Сережи тоже породистые лошади, — сказал Лев, выходя из сакли вместе с Садо. — Он без ума от лошадей. Это его страсть. И он хорошо разбирается…

— Пусть он приедет сюда, — сказал Садо.

— Зачем же. Я сам поеду в Россию. Если хочешь, я возьму тебя с собой. — Эта мысль, неожиданно для Льва, вызвала у его кунака бурный подъем.

— О, — сказал Садо, — я ему привезу самого лучшего коня, какой только есть в наших горах! Пусть весь аул с кинжалами в руках сторожит, конь будет мой!

Возвратясь, Лев стал обсуждать с Николенькой, чем ему отблагодарить кунака. И они порешили: Николенькиными серебряными часами!

Этот обмен подарками навел Льва на мысль, и он написал тетеньке Ергольской — они переписывались на французском, — что дарит своей сестре Машеньке и ее мужу Валерьяну фортепьяно и чтобы они непременно взяли, не отказывались, потому что ему оно все равно не нужно.

В тот же вечер, после долгих раздумий, он принял решение остаться на Кавказе и поступить если не на военную, то на гражданскую службу.

Облака, освещенные заходящим солнцем, или звездное небо везде одинаковы. Но здесь все полно особого значения. Здесь — Кавказ. Толстой вглядывался в далекие синие звезды и думал о том, что словами не передать всех чувств, которые рождаются в человеке. Он не представлял себе, как вернется он ко всем условностям прежнего своего быта, к светской болтовне, утомительным балам и обязательным визитам, к ночам цыганерства и ко всей праздности и суете, отупляющей ум…

Татьяна Ергольская, жившая в доме Толстых и некогда на время заменившая детям мать, недаром сказала, о юном Льве — «человек, испытывающий себя». Едва Лев Николаевич услышал о готовящемся набеге, он стал напрашиваться. Он должен наконец побывать в деле, увидеть кавказскую войну своими глазами.